— Право, я думаю, уж не влюблен ли наш общин друг бригадир Жиль-и-Германос! — воскликнул Мануэль шутя. —Прежде он смеялся над теми, кто впадал в это сумасшествие, прежде он уверял, что оружие заменяет солдату невесту и что он скорее захочет изведать глубину какого-нибудь сосуда с вином, нежели глубину прекрасного женского взора, но теперь, кажется, произошла внезапная перемена…
— Не беспокойся, друг мой, — улыбаясь, отвечал Жиль, — я тебе не соперник. Но что скажет молодая герцогиня Медина, жена старого герцога Федро, узнав, что Мануэль изменил ей?
— Я всегда был к ней внимателен, и только.
— Дело в том, как на это посмотреть. Во всяком случае, старик-герцог смотрит на это иначе, чем ты.
— Старому человеку жениться на молодой донье всегда опасно, — заметил патер Антонио.
— Ну да, поэтому-то вы и вовсе не женитесь, чтобы с вами этого не случилось, — смеялся Жиль. — Однако герцогу должно было быть известно, что прежде, чем стать его женой, донья Бланка Мария де ла Ниевес имела не одну любовную интригу. Если бы мне за ее записочки, которые получал Мануэль, назначили годовой доход, я бы давно стал миллионером.
— Я об этих письмах ничего не знаю, — сказал Мануэль.
— Конечно, ты ведешь себя как рыцарь и не признаешься в этом, но я однажды после твоего посещения нашел в своей гостиной записочку от этой дамы и потом как ценную бумагу передал ее тебе. Да, да, я все вижу! Прошлый раз на балу герцогиня была очень грустна, оттого что известный Ромео слишком явно ухаживал за гранатовым цветком. Но берегись, герцогиня опасна и умеет плести интриги.
— Старый же герцог чрезвычайно прям и чистосердечен. Одно стоит другого, — сказал Мануэль.
— Мне пора домой, уже стемнело, — заметил патер Антонио, вставая. — Я видел вас, поговорил с вами — и с меня довольно. Не хотите проводить меня?
— Воспитатель прекрасной графини уже беспокоится, — рассмеялся Жиль. — Какой вы, однако, преданный и заботливый человек, патер!
— Всякий должен ответственно исполнять свои обязанности, — серьезно отвечал Антонио.
— У тебя завидная обязанность, — признался Мануэль, — но я думаю, что она трудна и неблагодарна. Скорее бы я согласился стеречь дюжину пленных, чем одну прекрасную молодую девушку.
Молодые люди встали и оставили дежурный зал, напутствуемые поклонами остальных офицеров. Разговаривая между собой, друзья прошли через двор, где часовые отдали им честь, и вышли на улицу.
Приятный свежий ветер дул им навстречу. Была одна из тех волшебных испанских лунных ночей, которые так живительно действуют на человека после тяжелого знойного дня. Поздно вечером и ночью Мадрид обычно оживляется, тогда как днем все прячутся в домах за спущенными занавесками.
На улицах было шумно. Прадо, Реколетос и Фуэнте Кастеллана были полны пешеходов, колясок и всадников. На Пуэрта-дель-Соль еще толпились купцы, евреи и христиане, торговались, разговаривали и обделывали свои дела. На площадь Майор, с ее великолепными лавками, обилием цветов и мороженого, с ее прекрасными выставками, стекался народ. Из сада в центре площади далеко разносилось благоухание цветов.
Три приятеля направились сначала на Прадо, чтобы потом свернуть на ту улицу, где находился дворец графа Кортециллы.
Дойдя до этой сравнительно пустой и спокойной улицы, они увидели большое скопление людей, по- видимому, наблюдавших за чем-то. Там царила полная тишина, но издали не видно было, чем занят народ.
Однако в ту же минуту три приятеля разом замолчали, взглянув на плоскую крышу одного из домов…
Там, на страшной высоте, по самому краю крыши двигалась залитая лунным светом белая фигура в легкой ночной одежде.
Толпа с ужасом смотрела на лунатика, который каждую минуту мог оступиться и рухнуть вниз.
При виде этой страшной картины тело цепенело и волосы становились дыбом. Как тень или как дух, отрешившийся от всех физических законов, повернувшись лицом к луне, двигалась эта женская фигура вдоль самого края. В любую минуту она могла разбиться о мостовую.
— Ни слова! Только не зовите! — говорили несколько человек в толпе. — Ради Бога, тише!
В ужасе смотрели Мануэль и бригадир на женщину-лунатика, патер Антонио стоял бледный и безмолвный и вдруг незаметно скрылся.
Не отводя глаз, смотрели любопытные на белое привидение, которое уверенно продолжало идти вперед.
Спустя несколько минут возле белой женской фигуры внезапно показался мужчина в широкой черной одежде.
Дону Мануэлю и Жилю показалось, что то был дух Антонио, и, обернувшись, они увидели, что его уже не было с ними.
В толпе раздался сдержанный ропот удивления при виде этого человека, который осмелился спасти сомнамбулу от страшной опасности.
Мужчина в черном, уверенно и легко ступая по краю крыши, будто божественной силой воодушевленный на этот подвиг, приближался к женщине.
Еще минута — и все будет кончено! Либо ему удастся спасти ее, либо они оба упадут со страшной высоты.
Затаив дыхание, все следили за его движениями, у всех кровь застыла в жилах от ожидания и страха.
Вдруг сомнамбула, будто почувствовав, что к ней приближаются, начала просыпаться, она сделала легкое движение и пошатнулась.
Из толпы вырвался страшный крик, женщины закрыли глаза, мужчины побледнели. Но в ту же минуту смелый юноша в черной одежде уже подхватил ее и поднял на руки.
Раздались громкие радостные крики. Люди, только что натерпевшиеся смертельного страха, радовались и рукоплескали отважному юноше, который уже уносил спасенную и вскоре совсем скрылся с нею из виду.
— Это был Антонио, — сказал Мануэль. — Яузнал его.
— Но кто эта сомнамбула? — спросил Жиль, удаляясь вместе со своим другом.
— На такой высоте трудно узнать. Дом стоит рядом с дворцом графа Кортециллы, — отвечал Мануэль, — видимо, какая-то их соседка, но я не знаю, кому принадлежит дом.
И друзья отправились по домам, а толпа стала расходиться, не переставая дивиться смелому поступку юноши в черном.
V. Герцогиня Бланка Мария Медина
В богато убранном будуаре стояла перед зеркалом молодая донья и, казалось, спрашивала у прекрасного венецианского стекла, достаточно ли она хороша сегодня. При этом донья самодовольно улыбалась, в глубине души не сомневаясь, что зеркало говорит «да».
Донье было около двадцати восьми лет, она была полной и высокой. Ее грудь, плечи и руки были безукоризненно прекрасны. Герцогиня вообще напоминала женщин Рубенса.
Румяное лицо ее нельзя было назвать особенно благородным или выразительным, красота ее больше дурманила, чем привлекала. Ни особенной сердечной доброты, ни каких-либо других душевных качеств не светилось в глазах герцогини, скорее даже черты ее выражали холодность и вместе с тем жажду чувственных наслаждений.
Страсть и чувственность читались в темных глазах и пухлых, красивых губах Бланки Марии Медины.
При этом герцогиня была поразительно величественна, и всякий, кто видел ее в первый раз, должен был признаться, что красота ее опьяняет.
На герцогине было светло-голубое шелковое платье и легкая мантилья, на шее великолепное жемчужное ожерелье, на груди приколот любимый ее цветок — темно-красный центифолий.
— Ты как раз вовремя, Фелина, — сказала герцогиня вошедшей служанке и не подумав спросить у нее, что ей нужно. — Отдали вчера мое письмо дону Павиа де Албукерке?
— Да, ваше сиятельство. Сегодня я узнала у управляющего благородного дона, что письмо было
