Я проповедник и думаю поэтому, что вам не покажутся странными те семь основных мотивов, по которым именно Вьетнам предстал перед моим внутренним взором. Прежде всего существует совершенно очевидная и почти непосредственная связь между войной во Вьетнаме и той борьбой, которую я вместе с другими веду в Америке. Несколько лет назад мне показалось, что в этой борьбе мелькнул просвет надежды. Надежда для бедняков, как черных, так и белых, воплотилась, казалось бы, в программе „войны с бедностью“. Проводились эксперименты, возникали новые предположения и начинания. Затем началась эскалация войны во Вьетнаме, и мы увидели, как общество, помешавшееся на войне, ломает и потрошит эту программу, словно надоевшую политическую игрушку. Я понял, что Америка никогда больше не сделает попытки привлечь необходимые средства и энергию для помощи своим беднякам, пока авантюры, подобные вьетнамской войне, не перестанут, как адский насос гигантской разрушительной силы, выкачивать из нее средства и людские резервы. Это всё более и более убеждало меня в том, что война враждебна беднякам, и именно поэтому заставляло с ней бороться.
Возможно, что действительность предстала передо мной в еще более трагическом свете, когда мне стало ясно, что война не только сводит на нет надежды бедняков, но и посылает сражаться и умирать сыновей, мужей, братьев этих бедняков, причем доля их необычайно велика в сравнении с остальной частью населения. Мы берём темнокожих юношей, искалеченных нашим обществом, и посылаем их за 8 тысяч миль защищать в Юго-Восточной Азии свободы, которых они не могли найти в Юго-Западной Джорджии или Восточном Гарлеме. По жестокой иронии судьбы мы наблюдаем по телевизору, как вместе убивают негры и белые и как они вместе погибают за государство, которое не в состоянии посадить их за одну и ту же школьную парту. Мы видим, как они, объединенные жестокостью в одно целое, жгут нищие деревушки, но мы прекрасно понимаем, что в Детройте они никогда не смогут жить в одном квартале. Перед лицом этих жестоких издевательств над бедняками я не могу молчать.
Третья причина моего выступления ещё более обоснована, ибо исходит из опыта, полученного мною в различных гетто Севера за последние три года, особенно за последние три. Лета. Находясь среди отчаявшейся, отверженной и разгневанной молодежи, я говорил ей, что бутылки с зажигательной смесью и ружья не разрешат их проблем. Я пытался выразить им свое глубокое сочувствие, продолжая придерживаться убеждения, что социальные изменения, полные самого глубокого смысла, не есть результат насильственных действий. Но они спрашивали — и справедливо: „А как же Вьетнам? Разве наше государство не использует массовое насилие для разрешения своих проблем и достижения желаемых им перемен?“ Их вопросы били не в бровь, а в глаз, и я понял, что никогда более не смогу поднять свой голос против насильственных действий угнетенных в гетто, пока не выскажусь откровенно о том, кто более всего применяет сейчас насилие в мире — о моем собственном правительстве. Во имя этих парней, во имя своего правительства, во имя сотен тысяч людей, живущих под гнетом насилия, я не могу молчать.
Для людей, которые задают вопрос: „Разве вы не лидеры Движения за гражданские права?“ и тем самым стараются исключить меня из рядов борцов за мир. У меня есть следующий ответ; в 1957 году, когда наша небольшая группа организовала Южный совет христианского руководства, мы выбрали девиз: „Спасём душу Америки“. Мы были глубоко убеждены в том, что нам не следует ограничиваться только борьбой за определенные права негров, но выразили уверенность, что; Америка не сможет стать свободной или спасти свою душу, пока потомки ее рабов полностью не сбросят цепи, которые они всё ещё влачат.
Далее. Должно быть абсолютно ясно, что если вы озабочены единством и существованием Америки, то сегодня вы не можете игнорировать войну во Вьетнаме. Если душа Америки окажется совершенно отравленной — рассеките её, и вы увидите среди прочих ядов также и Вьетнам. И до тех пор! пока Америка разрушает самые сокровенные надежды людей во всем мире, её нельзя будет спасти. Поэтому те из нас, кто твердо решил, что Америка „будет Америкой“, встают на путь протеста и неповиновения, действуя тем самым на благо своей страны…»
(Эта-первая большая речь Мартина Лютера Кинга против войны во Вьетнаме, вызвавшая огромный резонанс в стране, была произнесена 4 апреля 1967 года. Убит он был ровно через год — 4 апреля 1968 года — день в день.)
Нападки на Кинга усиливались. Бывшие его друзья, традиционные негритянские лидеры, резко критиковали его за то, что он вмешивался в политику и требовал прекратить войду во Вьетнаме. Левацкие группы е трансплантированными туда секретными сотрудниками ФБР проклинали его за «позицию активного ненасилия». Так называемые либеральные газеты, которые раньше поддерживали Кинга, обрушились на него.
Эндрю Янг. Для Мартина Лютера Кинга было настоящим горем оказаться под атакой людей, которых он раньше уважал. Он тяжело переживал, например, когда против него выступил Ральф Макгилл (которого, как известно, спровоцировали на это официальные лица из ФБР. —
Травля Кинга достигла высшей точки именно к весне 1968 года, накануне марша бедняков, который мог стать крупнейшей в истории 60-х годов бедняцкой демонстрацией против социального неравенства в США, против войны, против расизма. Тот факт, что марш бедняков был назначен на конец апреля и бедняцкие караваны должны были сосредоточиться в Вашингтоне к 1 мая, наполнял план Кинга устрашающей символикой классового объединения неимущих.
В тревожные дни марта 1968 года в Мемфисе проходила стачка санитарных рабочих — городских уборщиков мусора — преимущественно чёрных. Она началась еще в феврале. Рабочие местного профсоюзного отделения № 1733 требовали признания своего профсоюза, прекращения расовой дискриминации при приеме на работу, увеличения зарплаты и улучшения условий страхования труда. Мемфисские власти отказывались выполнить эти требования. Священник Джеймс Лоусон, глава стачечного комитета, попросил Кинга поддержать еанитарных рабочих Мемфиса и 28 марта принять участие в мирной демонстрации протеста против позиции городских властей. Присутствие Кинга должно было привлечь к стачке внимание страны и оказать давление на муниципалитет.
Кинг принял предложение Лоусона. Узнав об этом, одна мемфисская газета написала:
…Гувер только что закончил разговор по телефону, во время которого больше слушал, почти ничего не говорил, лишь изредка обозначая евое присутствие на этом конце телефонного провода коротким «хм». Положив трубку, не глядя на Салливэна, тактично отошедшего во время разговора подальше от Старика (трубка специальной связи была звучной, и в двух метрах можно было невзначай услышать из нее, даже прижатой к уху, то, что слышать не полагалось), Гувер сделал несколько пометок в блокноте, лежавшем перед ним, затем лёгонько крутанул себя в кресле вначале в одну сторону, потом в другую — это всегда было признаком хорошего настроения — и сказал:
— Слушайте, Билл. Вам никогда не приходилось бывать на генеральных репетициях?
— Нет, не приходилось, — сказал Салливэн, улыбаясь и делая несколько шагов к столу шефа. Глядя на Старика весёлыми глазами, он как бы приглашал его продолжить шутку: ну, ну, что там такое е генеральными репетициями? Новый анекдот о хористке? Старик любил такие анекдоты, хоть и рассказывал их редко, только в моменты уж очень хорошего настроения.
Гувер же не смотрел на Салливэна. А взгляд, всё ещё привязанный к блокноту, был серьезен.
— Есть генеральные репетиции совсем закрытые, — начал Гувер неторопливо, как лекцию, — когда в зал не пускают никого. Даже актеров, которые свободны. В зале сидит только режиссёр. И он не хочет, чтобы кто-нибудь, кроме него, судил о спектакле…
Поощрительная улыбка ещё не сошла с лица Саллввэна, хотя он уже понял — Старик вовсе не собирается рассказывать анекдоты.
— …Но есть генеральные репетиции, на которые приходит пресса, чтобы ко дню премьеры критики успели заготовить рецензии… — Гувер все еще не смотрел на Салливэна. — От такой генеральной
