За Рязань и Анюту встал он тогда в бой. Бил татар, ибо посягали на его счастье. А не его ли счастье вся эта необъятная ширь Руси, где та же русская речь, где те же неустанные руки творят красоту на радость родичей, на диво чужих земель?
– Кушай! Стынет!
– Давай.
Они сели на выступ.
– Дом-то запер? Народ прибывает. Мало ль кто забредет.
– Снаружи посошком припер. Кто подойдет, увидит: хозяина нет.
– И так ладно.
– Глянь, как руки избил! Без тебя некому камни класть, что ли?
– Рук много, а все думается, сам сложишь скорей.
– Камнем заслонишься, терем не разглядишь.
– Не учи, млад еще. А то разумей: в кои-то веки каменный дом кладут.
Были у Москвы Климен с Иваном, добрые мастера. И весь свой помысл вложили в церкви. Хорошо, складно строили, а может, им радостней было бы терем воздвигать либо башню. Да не давали. Вот и зограф Захарий рад бы был своей острой кистью цветы писать, да птиц, да девушек, а кто на то ему красок даст – писал иконы, всю из себя красоту в них выложил. Тож римлянин Борис – забрел на Русь, колокола льет. Сладостный звук у его колоколов. Не к чему кроме ухо приложить, льет колокола, лишь ими живет. То наше время, дитя. Чти его в иконописанье, в зодчестве церквей, в гуле колоколов. Нам нет иной речи, мы говорим так.
Отсюда им было видно лишь небо; вечное, оно опиралось о край их белой стены. И Кирилл, разводя руками, договорил:
– Вот и горячишься – хочется поскорей замысл свой досказать.
– А и в икону можно живых вписать! – подумав, сказал Андрей.
Кирилл на него покосился.
– Тебе десяти годов небось нет, а уж ты мудрствуешь. Неси горшок домой.
– Дозволь побыть, отче.
– Хочется с нами?
– Дозволь!
– Да сиди уж.
– Почивать ляжешь?
– Не, не спится.
А на город уже опускался полуденный сон. Жизнь начиналась до света, и в полдень ложились все.
Кирилл разговаривал с мальчиком, расхаживал по мосткам, внутри стен.
И вдруг замер: в просвете, где виден был Олегов двор, к терему шел твердой поступью человек, знакомый по минувшему году. Черная епанча покрывала воинский наряд, голову, будто под тяжестью шлема, гнуло к земле.
'Гришка? Неужели Гришка Капустин? Зачем сюда?'
В сердце Кирилла вползла тревога.
Олег лежал среди своих тоурменских ковров, и Бернаба, сидя в его ногах, говорил:
– Мамай ныне хан. Орда сильна. Кто ж ее победит? Лучше с ней дружить, а Москве улыбаться до времени.
Как ясно умел он вложить в слова тайные Олеговы мысли!
– Орда не свалит тебя никогда: ей твоя власть нужна.
– Нужна?
– Мамай над Русью князем стать не может. А когда княжит друг, зачем обижать друга? А Москва задушит тебя и на твое место сама сядет. Мало ли ныне князей под ней?
'И то правда!' – но этого не сказал.
– А Мамаю нужен друг. Он поможет. Ты станешь на Руси первым…
Отрок вошел внезапно и удивленно:
– С Москвы посланец, княже.
– Впусти.
Быстро скинул ноги со скамьи, сел. Бернаба отошел к двери.
Сгибаясь в дверях, еле влез в терем Гриша Капустин.
– Благословен буди, государь Олег Иванович.
– С чем ты?
