– Душегуб.
Дмитрий помолчал и, раздумывая о чем-то, тихо сказал:
– О том позабудем тут.
И Тимоша кинулся в ноги Дмитрию, а Дмитрий нетерпеливо велел:
– Ты сперва попляши да на дуде сыграй. День-то вон какой…
И вдруг задумался:
– Не надо.
Когда Тимоша пресек начавшуюся было песнь, держа у губ соломенную дудку, Дмитрий махнул ему:
– Иди играй по рати. Весели. А мне надо пост блюсти: завтра рождество богородицы.
Владимир понял, что князь вдруг затосковал о воинах, которые, может, последний раз послушают дуду, порадуются и падут, и уж никогда больше не улыбнутся. Но скорбь свою Дмитрий таил, чтобы воины не печаловались, были б спокойны и сыты.
Бренко придвинулся к Дмитрию:
– Княже! Спросить хочу.
– Об чем?
– Добро ль будет, князь Боброк впереди дружин пешую рать ставит? Ведь они пахари, смерды, биться не горазды; падут, как снопы.
– Жалеешь, что ль?
– А какая польза, коли падут?
Дмитрий нахмурился:
– А какая нам польза, ежели дружины падут, а эти останутся? Нам только бы дружины устояли, а пахарей завсегда найдем.
В это время перед князем остановился древний, весь белый, как написанный суздальским изографом, старец с длинным пастушеским посохом.
– Бодрствуешь, государь?
– Здравствуй, отче Иване. Откуда ты тут?
– А иде ж мне быть? Строгость здесь блюду, к битве готовлюсь.
– Чем биться будешь? Чего ж оружия не взял, отче?
– Сулицу брал – тяжела. Меч – тяжел. Зачем такое оружие запас? Одни богатыри с тобой, что ли? Прежде легким оружием бились!
Дмитрий не сказал, что не оружье отяжелело, а иссякла сила в древних руках старца.
Иван подошел ближе, брови нависали на его глаза, он запрокинул голову, чтобы разглядеть Дмитрия, и так значителен был и строг его взгляд, что Дмитрий встал, а следом встали и Владимир с Бренком. И, стоя на холме, над поворотом Непрядвы, перед лицом всей своей силы, Дмитрий услышал:
– Зачем костры ночью жжешь? Надо б помене огня, да побольше застав, да сторожей, да дозоров разослать. Темна ночь, но волчий глаз зорок, и волчьего глаза зорче зрак врага – он сквозь ставень видит во полуночи, он издалека и безотступно следит во полудни. Ослабеешь, оступишься, неосторожно отворотишься – и он тут! И тщетно тогда будешь каяться. Чтоб поздно не каяться, рано стерегись!
И погрозил пальцем.
И вдруг со слезами в голосе подошел, протягивая руки.
– Государь, сыне мой, княж Иваныч! Берегись! Ты падешь, каждый усумнится в победе. Стой, не падая!
– Как же я смогу, отче, сказать воинам: 'Братья, умрем за родину!', а сам останусь позади стоять? Кто ж вперед кинется?
– Прежние князья так не делали. Не их было дело биться!
– Потому и биты бывали!
– Стой крепче, Митя!
Дмитрий обнял его: в этом отжившем теле бессмертным огнем горела одна страсть – победа над Ордой. И эта страсть шла впереди старика, а он лишь влачился за нею следом.
Старик низко, до земли, поклонился и пошел. Дмитрий, не помнивший отцовской ласки, давно забывший отцовский голос, смотрел, еле сдерживая слезы, ему вслед, словно это приходил к нему отец – великий князь Иван или дед – великий князь Иван, а не Иван-пастух.
И в сердце Дмитрия, как вещая птица Сирин, тихо запела печаль. Эта печаль пела в нем и тогда, когда он поехал к войскам и когда вернулся сюда, под березы.
Восьмого сентября утром, на заре, поплыл густой белый туман. Но боевые трубы загремели в тумане, и казалось, весь мир вторит им.
Туман вскоре всплыл, а трубы ревели.
Войска поднялись, вздыбились копья, как густой лес. Восходящее солнце озарило шеломы, и шеломы над латами, оперенные красными, шафранными и розовыми перьями, заполыхали, как заря над голубым озером.
