И на Красивой Мече случилось то же, что уже испытали Мамаевы воины на Воже и на Непрядве: тяжелое вооруженье потянуло на дно тех, кто хотел переправиться через реку.
В Мамаевом шатре Боброку подали оставшийся от Мамая золотой кубок.
Боброк, подняв его к глазам, при кровавом блеске западающего солнца прочел:
'Се чаша князя великого Галицкого Мстислава Романовича, а кто ее пьет, тому во здравие, врагу на погибель'.
Мстислав Галицкий пал в битве на Калке полтораста лет до сего дня.
Оттуда и чаша сия была в Орду принесена.
Вот она, вернулась домой!
Боброк задумался: впереди еще бежали обезумевшие, обеспамятевшие остатки Мамаева войска и с ними сам Мамай. Есть резвость в конских ногах, чтоб настичь их. Можно догнать и добить, чтоб ни волоса, ни дыхания не осталось на свете от бесчисленных победоносных сил. Но впереди ночь, но впереди степь. И в степи – ни крова, ни пищи.
И Боброк велел возвратиться.
Снова ехали вдоль реки Птани. По реке плыли осколки щитов и мусор.
Весь берег, весь путь завален был телами побитых татар. Тридцать верст они устлали трупами. Мимо трупов в сгущающейся тьме возвращались победители, глядя, как впереди все тоньше и тоньше становится красная тихая полоса зари.
И воинам, проведшим весь день в засаде, в тишине, в безмолвии и вдруг разгоряченным битвой, радостным от победы, теперь, во тьме, хотелось говорить или петь. Но никто не знал, можно ли говорить и гоже ли петь перед лицом столь обширной смерти. А Боброка спросить боялись. Он ехал впереди молчаливый, строгий.
Он вез Дмитрию золотую Мамаеву чашу и не знал, жив ли тот, кому он ее везет.
Глава 48
ДМИТРИЙ
Из погони Владимир Серпуховской еще засветло вернулся на Куликово и велел трубить сбор. Иссеченное, тяжелое черное знамя вновь поднялось над полем, устланным телами павших. И глухо, хрипя и взвывая, заревели иссеченные мечами ратные трубы. Мертвецы остались лежать.
Со всего поля сходились к Владимиру воины. Иные опирались на мечи и копья, иных вели. Но рати собирались, кидались друг к другу сродственники, и свойственники, и друзья. Иные тревожно смотрели в поле, ожидая своих.
Иные кричали желанные имена, но голоса их тонули в громе труб, а на трубный зов шли все, кому хватало сил идти.
Прискакал с обрубленной бородой, с разбитым глазом Холмский, подъехали и обнялись с Владимиром Ольгердовичи – их крепкие доспехи были измяты и от крови казались покрытыми ржавчиной. От людей и от земли тяжело пахло кровью и железом. Подъехал молодой князь Новосильский; на его светлом лице, уцелевшем в битве, голубыми шрамами пролегли первые морщины.
Трубы ревели. Воины вели сюда раненых, несли диковины, найденные на татарах, вели в поводу пойманных лошадей…
– Где ж брат? – спросил Владимир у Ольгердовичей.
– Я его будто видел, – сказал Новосильский, – от четверых татар отбивался. Да не мог к нему пробиться.
К Владимиру протиснулся старец Иван. Белые холщовые штаны потемнели от крови: он долго ходил по полю, в битве ободряя воинов, ища князя. Он строго спросил у Владимира:
– Где он?
– Нету! – ответил Владимир, велел смолкнуть трубам и крикнул на все поле:
– Дмитрий!
И все примолкло, вслушиваясь во все стороны.
– Княже!
А Новосильский уже скакал, перемахивая через тела, к тому месту, где последний раз бился Дмитрий.
Один раненый великокняжеский дружинник видел, как высокий воин в изорванной кольчуге тяжело шел с хвостатым копьем в руках один против мчащейся тоурменской конницы. И воин этот был Дмитрий.
Сказали, что впереди, в груде убитых, лежит великий князь.
Владимир, воеводы и многие воины кинулись в ту сторону. Подъехать было нельзя: тела лежали грудами, слышался хрип и стенание. Сошли с коней, пошли, перелезая через павших.
На измятой траве в дорогом доспехе лежал убитый Дмитрий.
Владимир с остановившимся сердцем наклонился к спокойным мертвым устам:
– Упокой господи душу твою, княже Иване!
Это был молодой Иван Белозерский. Будто в раздумье, закрыл он глаза.
Тело его отца лежало под ним, словно и мертвый он хотел заслонить отца от удара.
