После вечерни в тесную келью вошел Бренко. И Сергий вдруг почувствовал, что в келье стало просторно, – он любил словоохотливого и широкого Бренка.
Бренко достал из рукава скрученный трубочкой лоскут кожи:
– Письмо тебе, отче Сергие, от святителя из Любутска.
Сергий взглянул строго:
– Митяй есть святитель. На единую Русь единого святителя вдосталь.
Бренко развел руками:
– Не я так мню, а патриарх в Цареграде.
По тому, как чуть вздрогнула и скосилась борода Сергия, Бренко понял, что Сергий улыбнулся.
Сергий протянул руку к письму.
Бренко на минуту задержал послание.
– Письмо сие гонец вез тебе в Троицу.
Сергий уже явно улыбнулся: привез-то гонец к Бренку, а не к Троице. И вспомнил:
– А что ж о гонце сведал, которого ко мне государь слал?
– А нету гонца.
– А коли нет, выслушай притчу.
– Письмо то чти, отче.
– А о чем оно?
Сергий будто невзначай взглянул на Бренка и потом посмотрел прямо в глаза боярину:
– Прочти вслух, Михайло Ондреич, ты его разберешь скорей моего.
Кровь ударила в лицо Бренка: 'Провидец!'
Но смолчал. Бренку казалось, что лишь ему дан дар угадывать затаенные мысли и дела людей. За это самое Дмитрий и понял и оценил его. И если кто из людей догадывался о его тайных деяниях, то сие казалось ему непостижимым.
Недовольный, он притворился, что разбирает почерк с трудом. Но слова сами вырывались, прежде чем глаза добегали до конца строк. Киприан писал Сергию:
'Мню: не утаилось от вас все, что сотворилось надо мною. Подобного ни над одним святителем не сотворилось, с тех пор как Русская земля есть.
Меня, волею божиею и благословением вселенского патриарха поставленного на всю Русскую землю, встретили послы ваши.
Заставили заставы, рати сбив и воевод впереди поставив. И великое зло надо мной сдеяли; не догадались лишь смерти предать!
Приставили надо мной мучителя, проклятого Никифора, и нет зла, которое он не совершил бы надо мной. Хулы и наругания, посмехание, грабление, голод. Меня в ночи заточил, нагого и голодного; от той студеной ночи посейчас дрожу.
Слуг моих отпустили на хлибивых клячах, в лычных обротьях; из города вывели ограбленных до сорочки, и до ножев, и до ноговиц. И сапогов, и киверов не оставили на них!..'
– Большой грех принял Никифор! – сказал Сергий.
– Не боится греха, – сокрушенно посочувствовал Бренко.
Они помолчали.
– А что за притча? – не утерпел Бренко.
– А такова: тому уж четвертый год пошел. Был я в Переяславле; у Дмитрия Иваныча сына крестили Юрья. Много на крестины съехалось. Надумали мы с Дмитрием на озере рыбу ловить. А чтоб не мешали нам, надели тихое платье и пошли так. Спустились к Трубежу-реке, сели в челн. Видим – стоит на берегу чернец, переправы просит. Дмитрий говорит: 'Поторгуемся!' Что, спрашиваю я чернеца, – заплатишь за перевоз? – 'Я, – кричит, – полушку дам!' – Мало! – говорю. – 'Две дам!' – Мало, – говорю. – 'Три дам! Я к великому князю от святителя Алексея гонец!' – Ну, – отвечаю, – коли от святителя гонец, перевезу за четыре. – 'Вези!' – кричит. А Дмитрий нашему торгу радуется. Поплыл я в челне, высадил Дмитрия на берег, принял чернеца и хотел везти, а он взял меня за пояс, выкинул на берег, а сам махнул веслами да и переплыл. И кричит мне с того берега: 'Поищи, там в песке я пять кун серебра забыл!' Так мы с ним и поторговались! Спасибо, – кричу, добрый человек. Как мне за тебя бога молить? – 'А молись, – говорит, – за раба божья Кирилла!' Дмитрий же, видя сие и стыдясь мне смех свой выказать, скрылся. Сей-то вот озорной монах Кирилл доставил мне княжое письмо. Я его лицо добре запомнил. Но справа на нем была воинская.
– Я, отче, розыск тому Кириллу учиню.
– Да он, мню, где-либо далеко обретается.
– Со дна достану. А примет нет ли?
Сергий описал Кирилла:
– Лик – то озорной, то детский, тихий, то гневом распален, то весельем всколыхнут. И всегда как бы потревожен чем-то. – И, подумав, добавил:
– Кольцо на пальце. Золотое, византийское. Камень опал.
Редкостное.
