Мир изменился за один день. Пока Орда гордо стояла на востоке, Москва на западе была не столь страшна. Войны с Тверью отвлекали Дмитрия от Рязани, а если б он и обернул свой меч на Рязань, можно было бы оборониться от него союзом с Ордой. Теперь не то – Олег остался лицом к лицу перед Дмитрием. А Москва его встала из лесов превыше всех городов Руси. Обрастая городами и княжествами, поднялась как глава Руси. Страшно!
'Почему не Рязани быть главой? Славнее и древнее Москвы. Больше крови лила за Русь'.
Олег любил свой народ, этот живой мягкий говор, эту просторную реку, текущую вниз, в заливных лугах. Орда пожигала, заливала кровью милые рязанские земли, родные города. Но Олег снова и снова вставал на пепелище великим князем.
'Еще есть великий князь Тверской. Но долго ли Дмитрий потерпит трех великих на одной великой Русской земле?'
Внезапная мысль обожгла Олега:
'Ударить бы на него теперь, пока не оправился от Вожи'.
Но вспомнил: гонец сказал, что москвитян убито мало. И к тому же еще памятен рязанцам позор, принятый от Москвы, когда Боброк вдребезги разгромил Олега, изгнал из княжества, а в Рязань посадили княжить ненавистного Володьку Пронского. Будто Олега уж и в живых не осталось.
Поддержал Салахмир, а то не выбить бы князя Пронского. Но одни татары помогли, а другие явились – город сожгли дотла, самого Олега изранили.
Шестой год рубцы не заживают.
Жизнь грозна и тяжка. Если б разбили Дмитрия, возросла б сила Орды, но и Олег возрос бы.
В это время пришел Архангельского собора поп Софроний: книголюб, проныра; знает о всем прежде всех. С ним хорошо говорить – мысль с лету ловит. Но Олегу не хотелось, чтоб кто-нибудь уловил его мысли теперь.
Накланявшись сперва иконам, а потом и князю, поп кротко остановился у двери. Олег подошел к нему под благословение.
То улыбаясь, то вздыхая, Софроний всматривался, как настроен Олег. – Слушаю, отче Софроние.
– Я о том сомневаюсь, Ольг Иванович, как нам отнестись к вестям о побоище?
– О сем епископ знает.
– Рязанцам отец – ты!
– Надо бога благодарить: нехристей повергли.
– И епископ так же речет.
– Ну еще бы!
– Вознесется ныне, мню, Дмитрий-то.
– То заслужено!
– Истинно. Сам бой вел. А звонить ли перед молебствием?
Олег нахмурил брови:
– А колокола не лопнут?
– Как скажешь, княже.
Олег вспомнил слова гонца: 'А татар побито тьма'. Не скоро опомнится Орда!
– Поторопись, Софроние. Благо в Москве еще не зазвонили. Зазвоним прежде Москвы, чтоб в Москве стало слышно.
И подумал: 'Орде теперь не до колоколов. Некогда прислушиваться'.
– Поторопись!
– Иду, иду.
Епископ сам хотел служить благодарственный молебен. Олег заспешил в храм. Он не пренебрегал княжеским обликом, как пренебрегал Дмитрий.
Дмитрий с непокрытой головой показывался людям; как смерд – не брезговал холстиной. Запросто разговаривал с воинами, не блюл великого звания. Не то – Олег. Олег оделся в полное княжеское облачение. Натянул расшитые золотом зеленые сафьяновые сапоги. Надел кожух из греческого оловира, обшитый золотыми плоскими кружевами, и обвитую золотыми кольцами великокняжескую шапку. Потом пристегнул саблю, украшенную искусной насечкой.
Пусть, мол, знают в Москве и пусть в Орде понимают, что от разгромов, пожарищ и битв не оскудевает Рязанский князь.
Княгиня Евфросиния выехала в собор прежде, обряженная в золототканый сарафан, вытканный московскими мастерами.
Олег вышел, окруженный двором – боярами, окольничими, родственниками.
Ему подвели белого высокого коня, косившего на людей голубым недобрым глазом.
Олег поднялся в седло, кованное жженым золотом, и конь, дернув красной уздой, покрытый ордынской попоной, медленно пошел к собору, окруженный пешими людьми. От терема до собора было сто пятьдесят шагов. После разгрома Рязани, случившегося шесть лет назад, Олег сложил в городе дубовые стены, церкви, терема, насадил сады и деревья, расчистил пруд и пустил туда ручных лебедей. Раздобыл денег на торг. Город встал снова.
