У крыльца о специальную железную скобу я добросовестно отскреб свои, в общем-то чистые сапоги. У порога еще протер их на коврике, и это произвело впечатление на гостеприимца. Прошли через большие сени с квадратными оконцами к входной двери, утепленной и обитой брезентом. Я не ошибся, изба из кедровых стволов. Но по берегу кедр мне не встречался, значит, доставлялся из прибрежной тайги, и дело, должно быть, было нелегкое, каждая бревешка чуть ли не в полметра диаметром…
Просторная кухня и большая комната перегорожены хорошо оструганными досками и русской печью, небеленной, но исключительно аккуратно обмазанной коричневой глиной – впечатление почти шоколадная. Стол-самоделка, табуреты-самоделки, полки, подставки какие-то, – в кухне из мебели не увидел ничего цивилизованного, даже тряпки хозяйские были с остатками ручных вышиваний. В углу икона Спаса в старом киоте и лампадка на резной подставке. Все по программе! По собственной инициативе заглянул в комнату и разочаровался, надеясь увидеть самодельные варианты кроватей, комодов, сундуков или чего-либо подобного. Увы! Кровать еще более-менее антиквар сороковых, металлическая, сверкающая, с шишечками и завитушками, но шкаф, комод, этажерка, стулья – ужаснейший ширпотреб родного областного производства, и только скатерти, наволочки, занавески и опять же полочки, подставочки… Икона в углу. Одна. Никаких излишеств. Да еще цветы в горшках! И цветы такие и горшки такие я помнил с детства, когда была еще в моем детстве бабка, страстная любительница зеленых комнатных посадок. Тогда я знал названия каждого растения, ожидал их цветений и радовался вместе с бабушкой всякой завязи, а поливание цветов – это же был ритуал!
– Отгадай, где я живу! – потребовал Павлик.
А и верно, кровать одна. Я развел руками.
– Никто никогда не отгадывает!
Малыш подбежал к дальней стене комнаты и рывком отогнул узорчатый тряпичный ковер. Там оказалась дверца теремка, а за дверцей еще комната, настоящая «детская», если допустить, что таковые вообще когда-либо бывали в деревенских бревенчатых домах. Но меня больше заинтересовала деревянная панель рядом с дверцей. На ней висела тульская двустволка с поясным патронташем. Рядом еще мелкокалиберная пятизарядная винтовка и пара охотничьих ножей в кожаных кобурах. И это означало, что я попал к нормальным людям, без бзиков и предрассудков, со здоровым отношением к окружающему миру, берущим от мира необходимое для жизни и не злоупотребляющим щедростью источника, поскольку не присутствовали, как могло быть, на стенах шкуры, рога, головы и прочие трофеи…
– Хлеб с молоком будешь? – Это, наконец, он вспомнил, что я голоден. Мы вернулись на кухню.
– Хлеб-то откуда берете?
– Как откуда, из печки.
Он даже не представлял, сколько смысла было в его ответе. С трехлитровой банкой малыш справиться не мог, и я сам налил в кружку молоко. Кругляш хлеба приставил ребром к груди и отрезал ломоть, как это запомнилось из какого-то фильма. Потом еще налил и еще отрезал. Сытость расслабила тело, захотелось развалиться на чем-нибудь мягком и подремать беззаботно.
– А у нас еще комната есть, – отчего-то шепотом и интригующе сообщил Павлик. – Под другим ковром. Ни за что не угадаешь, чего там.
– Туалет? – предположил я.
– Уборные в доме не бывают! – обиделся он. – Там папкина ра-ци-я! Только он туда меня не пускает. Редко…
– Рация?
Ну, конечно, я же видел на крыше антенну, решил, что телевизор… Какой может быть телевизор, если на полках керосиновые лампы.
– Папка с мамкой три раза в день всякую погоду по рации передают, про ветер и еще осадки, это если дождь. Папка У меня называется ми-ти-ри-о-лог! Вот!
Слово он произнес так, будто оно означило, что его отец охотник на львов и носорогов. Курносенький, белоголовый, светлоглазый, он боялся потерять меня из виду. Отвернется, а я исчезну, а он потом никому не докажет, что я был. Успокоился, когда вышли на крыльцо и я разлегся прямо на ступеньках, сонливо щурясь на утреннее солнце. Шмели, кузнечики, птички, цветочки, что еще, ну да, Озеро слегка поухивает, неопределимые запахи природной парфюмерии, это, наверное, все те же цветочки сбоку у крыльца – синенькие колечки с наперсток, – Господи, вот благодать-то!
Щурился на солнце и – сплошная фантастика! Солнце смотрело! Ну да! Не освещало землю, впрочем, и освещало тоже, но притом узкий луч его был направлен прямо на меня, луч-взгляд, внимательный, спокойный и добрый. Скорее всего, конечно, мой перехват взгляда случаен, и я здесь ни при чем, ведь я мог быть здесь или не быть… Объект взгляда – место, несколько сотен квадратных метров между Озером с запада, скалами с севера и востока, а с юга не очень определенной чертой, где закончился мой путь сюда, возможно, тем самым камнем, из-за которого разглядывал свою обетованную землю.
Шизик в облачении, о чем он толковал мне? Что любая, произвольно выбранная точка бесконечного пространства имеет право претендовать на центр мироздания… Или может оказаться таковой при определенных условиях… А почему бы нет, в конце концов! Чем был Вифлеем две тысячи лет назад? Захудаленькой провинцией Римской империи. Задрипанное местечко, населенное варварами из варваров. Калигулы, катоны, нероны полагали, что вершат судьбу мира, а она вершилась Бог знает где, да еще Бог знает кем!
Если я так упорно пер на север, значит, был в том смысл, хотя бы по аналогии с раненым животным, что, истекая кровью, тащится к исцеляющему источнику, у которого ранее не бывал.
Я решил изменить образ жизни, чтобы избавить мою маму от страданий. Инстинкт, а может, и подсказка свыше, возможно даже – мамина подсказка, сверху ж виднее, привела меня в такое единственное место, где мне легче всего исполнить намерение. А вдруг оно, это место, как радиацией, заражено (или заряжено) благодатью? Могу я предположить существование таких особых зон, где некие добрые миазмы бактериями распространены в воздухе или воде, и, поглощая их, преобразуешься башкой!
Мальчишка, между тем, мне уже по второму разу рассказывал свою биографию. Он умеет ловить сорожку, собирать грибы и ягоды, умеет читать и рисовать всяких животных и лучше всех корову и собаку, умеет прятаться так, что даже папка не может его найти, ходит на лыжах, может грести веслами, если нешибкие волны, ему запросто развести костер или накопать хоть сто луковиц саранок, он не боится змей, ящериц, рыси, ос, клещей, а пауты, так хоть тыща его укуси, все равно не больно, и потому все лето в обрезанных штанах ходит, если только в лес не идти… Он не любит, когда лес горит, когда корова болеет, когда земля трясется, когда мамка плачет…
– И часто она плачет?
– Два раза уже! – отвечал шепотом, оглядываясь по сторонам. – Запрошлым летом папка в тайге терялся. А весной я терялся, а папка следы медведя нашел у самого сусека, а мамка думала, что меня медведь утащил, а я в сусеке заснул, а папка туда не заглянул, пошел медведя искать. Я сам пришел, а мамка плакала, аж тряслась вся…
– Побила?
– Кого?
– Тебя…
– Зачем?
– С вами все ясно, – ответил я и хлопнул мальчишку по плечу. Он меня.
Мужчина и женщина, впряженные в волокушу, на два человеческих роста нагруженную сеном, появились из распадка.
Малыш сидел спиной к лесу и не видел, а я не торопился реагировать на появление блаженных хозяев благословенных мест. Лишь когда шорох полозьев волокуши стал слышимым, Павлик оглянулся, мячиком подпрыгнул на месте и кинулся навстречу родителям. Я же, лишь заняв более приличную позу, продолжал сидеть на крыльце, и как только стали различимы лица появившихся, сказал себе с тихим торжеством, что все правильно, что я там, где надо, что с этого момента можно уверенно отсчитывать время моей новой жизни. Бросив волокушу на середине поляны, они шли ко мне, точнее, мальчишка вел их за руки, то и дело вырываясь вперед, оглядываясь на них, недовольный, что они идут, а не бегут. Я неторопливо сошел с крыльца и ждал.
– Вот кто у нас! – провозгласил Павлик, ткнув мне пальцем в живот. – Ни за что не угадаете, как его
