— Не знаю… Это же видно… По человеку видно!
— Чушь! — я швыряю конверт. — Мой отец — само благополучие.
— Вы не любите его? — спрашивает Володя.
— Милый дьяк! Как это я могу не любить собственного отца?
— Извините, мне показалось…
Глаза дьяка кротко извиняются. Я подступаю к нему вплотную.
— Вспомни, что-нибудь он говорил? Вы же разговаривали! Почему он несчастный? Ира! Ты знала его, похож мой отец на несчастного человека?
— Он замкнутый человек…
У меня ни одного путного соображения в голове. Я всю жизнь знал отца одинаково и ровно спокойным, уверенным, устроенным. Я себе не могу представить его другим.
Только сегодня утром мне померещился покой, и вот на тебе! И когда, спрашивается, жизнь наша успела так запутаться? Ведь жили, кажется, без лишних телодвижений, жили осторожно и неглубокомысленно, а все позавязалось дурацкими узлами…
Снова набираю номер. Валентину подзывают сразу.
— Это Геннадий! — говорю почему-то зло. — Что случилось с отцом? Вы в курсе?
— Положите трубку, — просит Валентина приглушенно, — я позвоню по другому телефону.
Я жду, барабаню пальцами по столу. Едва телефон вздрагивает звонком, хватаю трубку.
— Он уволился и уехал куда-то на север. Никому не сказал куда. У нас тут такой скандал…
— В чем дело? — кричу я нетерпеливо.
— Это все сложно… — Валентина, кажется, готова заплакать. — Понимаешь, Гена, ты взрослый, ты должен понять… — Чувствую, уже слезы. — …он хотел, чтобы мы сошлись… Он сказал, что больше не может так…
— Вы ему отказали?
Я не скрываю удивления. Я был уверен, что Валентина ловит моего отца.
— Я не решилась. Ведь… в общем у меня же семья, муж, сын…
Вот это номер!
— Поверьте, Гена, это не просто — ломать все и начинать сначала. Мне ведь не двадцать.
— А ваш муж… он знал?
— Нет! Что вы!
Хороша! Несколько лет жила с двумя! «Как вы живете!» — вспомнились мне вчерашние слова Володи.
— Короче говоря, вы отшили моего отца, и он дернул на север.
Ее должен покоробить мой тон, но в голосе ее этого не слышу.
— Не так! — возражает она и швыркает носом, как девчонка. — Я ничего не решала, я просто не смогла поломать семью.
Я понял ее. Она не возражала бы и далее жить с двумя, да отец взбунтовался. Господи, но это совершенно непохоже на отца! Как будто разговор идет о совсем другом человеке.
— Я боюсь за него, — уже откровенно плачет в трубку Валентина. — Он сказал, что он никому не нужен.
— Это неправда! — кричу я зло. — Он мне нужен!
— Но он так сказал. Вы бы слышали, как он это сказал!
Я не могу представить себе, чтоб так сказал отец, каким я его знал.
— Кем он собирается там работать?
— Сказал, что приглашен на какую-то хозяйственную должность, по-моему, не очень высокую… Гена, вы простите меня, я понимаю, что я… но я не могла иначе.
— Вы не любили его?
— Господи, вы еще совсем… — она, наверное, хотела сказать «мальчик», — совсем молодой, вы еще не знаете, что кроме любви есть и другие реальности, например, у моего сына есть отец, и ему нужен именно этот отец, а не другой. Вы понимаете?
Это я понять могу. Я только не могу понять, как можно несколько лет жить с двумя и не задохнуться от лжи. Это под силу только великим рационалистам.
— Если он вам напишет, пожалуйста, позвоните мне. Потому что мне он не напишет.
— Позвоню, — обещаю я, зная, что не сделаю этого.
— Только вы не обижайтесь, пожалуйста, ладно?
— На что обижаться?
— Вы все, я имею в виду вашу семью… — Валентина тянет паузу, а может быть, просто вытирает слезы, — вы все совсем не знали его. — Снова пауза. — Не знали и не понимали…
Я бы мог возразить ей, но не хочу. Мне она больше не нужна, и я лишь терпеливо жду, когда она положит трубку.
— Пожалуйста, не имейте на меня зла.
— Я не имею.
— Вы позвоните мне, если что-нибудь?..
— Позвоню.
И я сам кладу трубку. Смотрю на Ирину и дьяка; она в раздумье, дьяк в замешательстве.
— Вот такие номера, — бормочу, — откалывает наша советская действительность. Вместо меня в город Урюпинск рванул мой марксоидный папа.
— Куда? — спрашивают оба.
Я иду в отцовскую комнату, сажусь в отцовское кресло. Итак, что же я просмотрел в тебе, отец? А может быть, я ничего не просмотрел, а просто сорвалась надежно заведенная пружина? А в итоге — нет отца, Люська в тюрьме. Мать сама по себе. Семьи нет. Ее и раньше не было — по разным внутренним причинам, теперь — внешние обстоятельства завершили развал. Но — отец! Неужели он не чувствовал моего к нему отношения? Не я, он образовал ту прохладу, что была между нами. А теперь спохватился. Он, видите ли, никому не нужен! А кто был нужен ему, кроме этой двуспальной кандидатки в философы? Одно теплое слово, и Люська была бы с нами. Может быть, и мать не ушла бы… Впрочем, нет, мать ушла бы. Это я знаю. Я все знаю, а какая пустота в душе!
Звонит телефон, но я не хочу притрагиваться к отцовскому аппарату, иду к себе.
— Ну, что, старик, чем порадуешь?
Бедный Полуэктов, я тебя сейчас порадую!
— Есть чем! Приглашаешься послезавтра на скромную дружескую пирушку по поводу моего бракосочетания с небезызвестной тебе особой.
Я передаю трубку Ирине.
— Женечка, обязательно приходи, ты мой самый лучший друг.
На женском языке так оформляется оплеуха. Я представляю себе Женькину физиономию в эту минуту, и мне искренне жаль его. Все же он славный парень. Главное — надежный!
— Будут только свои, человек восемь-десять, не больше.
Ирина возвращает мне трубку.
— Старик, — глухим голосом спрашивает Женька, — это твой последний вираж или еще предыдущий?
— Последний, Женька. Все. Я приехал.
— А не пиррова ли это победа твоя, старик?
— Нет, Женька, — отвечаю серьезно, — это не победа, я просто приехал, и сказать мне больше нечего. Так ты будешь?
— Умою руки и приду, — зло отвечает Женька и отключается.
— Придет? — с тревогой спрашивает Ирина.
— Куда он денется!..
Я уверен, никто не умеет так веселиться, как простые советские люди. Невозможно, чтобы кто-нибудь еще умел так веселиться! С чего ради, к примеру, веселиться благополучному американцу? Он и так доволен
