всю эту ночь, на заре проспит дольше обычного'.
На галерее Синего Дворца, где придворным полагалось степенно ожидать приглашения к повелителю, вельможи, съехавшиеся на прием, тревожно толпились, перешептываясь, озабоченные, помрачневшие.
Мухаммед-Султан не остановился расспросить о причинах их тревоги: он, как и дед, не любил спрашивать; предпочитал узнавать обо всем стороной или от проведчиков, — самому спрашивать людей считал унизительным для своего достоинства.
В дверях его встретил амир Шах-Мелик, которого за испытанную верность и смелость любил Тимур. С Шах-Меликом Мухаммед-Султан бывал в походах, бок о бок с ним бился в битвах; случалось им и пировать рядом и ночевать у одного костра.
— Что-то вельможи сегодня… — пожал плечом Мухаммед-Султан, больше удивляясь, чем спрашивая.
— Государь не велел никого к себе пускать. Он удручен поведением мирзы Мираншаха и не желает видеть людей.
— А вельможи?
— Одни говорят: 'Государь заболел'; другие: 'Опечален, оплакивает участь своего заблудшего сына'.
— А государь?
— Никого не допускает к себе.
— Видели его?
— Нет. Приема не будет. Всем разрешено ехать домой. Но все толкутся, ждут: может, он пожелал испытать их усердие!
— А вы?
— Тоже. Вдруг я ему понадоблюсь?
Мухаммед-Султан ничего не ответил и прошел к деду.
Тимур сидел в той небольшой комнате, где в эту ночь заснул армянский купец.
Пушка уже не было; едва он проснулся, повелитель призвал его и долго, придирчиво расспрашивал. Расспросив, велел ему отправиться в одну из келий над дворцовыми кладовыми, а в город не показываться.
— Выспался? — спросил Тимур своего наследника.
В этом вопросе Мухаммед-Султан уловил насмешку: 'Я, мол, старик, Повелитель Мира, если надо, обхожусь без сна, а у тебя, мальчишки, сил меньше, тебе отдых необходим, сон в саду между розами!'
Может быть, Тимур и не насмехался; может быть, это лишь почудилось мнительному, самолюбивому царевичу, но Мухаммед-Султан не сумел скрыть обиды:
— Не до сна было. Ездил домой осмотреть строительство.
— Нравится?
— Медленно работают.
— А ты плетей не жалей. Корми людей мясом досыта и без жалости бей их ремнями. Они станут проворней, дело пойдет веселей.
— Развеселю!
— Ты умеешь!
В этих словах была долгожданная похвала. Еще года за три до этого, перед походом в Индию, дед приказал Мухаммед-Султану построить или обновить крепости на границах с монголами. Тогда намечался поход на Китай, и следовало на пути туда поставить передовые войска, сложить надежные припасы для войск, привести в порядок окрестные области.
Мухаммед-Султан обновил обветшавшие стены во многих городах, крепко и хорошо сложил новые надежные крепости, но дед пошел не в Китай, а в Индию, и за событиями индийского похода забылось, как быстро, в глухих степях, воздвиг Мухаммед-Султан стены из кирпича, сумел воодушевить усердных строителей, жестоко наказать нерадивых и подавить непокорных.
Только сейчас, вскользь, сказал дед те два слова, которых Мухаммед-Султан ждал три года: 'Ты умеешь!' И Тимур, заметив, что внук понял похвалу, спросил:
— Что во дворце?
— Вельможи толкуют, будто вы, дедушка, вестями о Мираншахе омрачены.
— Это хорошо.
— Не понимаю.
— Пойди подтверди: 'Дедушка весь в слезах. Никого не хочет видеть!' А ко мне проведи поодиночке, стороной, амира Шах-Мелика, амира Аллахдаду, Рузмат-хана. Поодиночке. А прежде пошли ко мне Улугбека. Прежде, чем приведешь амиров. Понял? И заготовь указ: амиру Мурат-хану ехать в те города, что ты строил по границе с монголами. Чтоб он проверил, целы ли там припасы, сколько их там, каковы войска.
— В припасах амир Мурат-хан не ошибется. А в войсках он мало смыслит, дедушка.
— Запасы проверит, и хорошо. Надо, чтоб он это время был подальше от сестрицы, от царевны Гаухар-Шад. Пока он здесь, ей в Герате многое слышно из того, о чем шепчутся в Самарканде. А зачем им там все слышать?
— Вчера от него поскакал гонец с письмом в Герат.
— Когда?
— Вчера, дедушка.
— Когда, спрашиваю, после приезда твоей матери?
— После пира у царицы-бабушки.
— Сейчас же отправь надежного гонца вслед. Настичь, письмо взять! А амиру нынче ж заготовить указ: чтоб завтра до свету он выехал к северу. Ступай, распорядись.
Улугбек явился, как всегда, почтительный; кланяясь деду, стал в дверях.
— Говорят, ты искусен в письме?
— Учителя меня хвалят. Показать, дедушка?
— Покажи. И захвати побольше бумаги; будем писать.
— И вы тоже, дедушка?
— Посмотрим.
Улугбек звонко рассмеялся: дедушка, за всю жизнь не написавший ни одной буквы, вдруг вздумал писать!
Тимур нахмурился:
— Живо!
Улугбек исчез, будто его тут и не было.
Тимур, оставшись один, водил пальцем по ковру, словно записывал на тугом ворсе какие-то непреклонные свои решения: так сосредоточенно и сурово было его лицо.
Вскоре маленький царевич снова появился. Тимур увидел в его руках большой бумажник из толстой кожи, покрытой золотым тисненьем. Улугбек достал свои упражнения в письме.
— Покажи-ка!
Непослушными, непривычными к бумаге пальцами старик перевертывал почти прозрачные, лощеные листы самаркандской бумаги. Страницы, заполненные черными ровными рядами строк, кое-где украшались красными пятнышками слов, написанных киноварью в знак уважения к их священному смыслу.
Бумага морщилась, когда ее перелистывал Тимур. Он переворачивал листы, царапая их коротким, толстым ногтем большого пальца, и внизу каждой страницы от ногтя оставался глубокий след.
— Где же тут ты писал?
— Это все писал я. Красиво?
— А я не знаю, что ты писал.
— Я спрашиваю, красиво ли, дедушка?
— Как я могу это сказать? Я же не знаю, что написано. Сперва надо знать смысл, тогда видно будет, красиво ли это.
— Учитель говорит, я пишу лучше Ибрагима!
— Ты слова пишешь! А смысл ты умеешь писать?
