— В каждом слове свой смысл!
— Разве большой смысл пишется тоже одним словом?
— Я не знаю, дедушка.
— Ведь в разговоре иной пустяк приходится многими словами сказывать. Ты умеешь писать каждое слово?
— Умею.
— И числа?
— И числа.
— Не ошибешься?
— Я теперь редко делаю ошибки.
— Ты будешь писать здесь.
— А что, дедушка?
— Я тебе скажу. Ты будешь писать здесь. И отсюда никуда не выйдешь, пока я тебя не отпущу. Несколько дней. Ты бумаги много принес?
— Чистой?
— На которой пишут.
Улугбек неуверенно показал несколько чистых листов.
— Никому нельзя знать, о чем ты будешь писать здесь. И о том, что ты сидишь здесь, знать нельзя никому. Понял? Ты жить будешь здесь. Пить и есть — со мной. И кого б ты ни увидел, о чем бы ни услышал, сидеть тихо и молчать. Понял? Вот твое место, сиди здесь.
В это время пришел Мухаммед-Султан.
Тимур достал из-за пазухи расшитый шелковыми голубыми звездами синий тонкий платок, вытер губы и, не выпуская платка из рук, распорядился:
— Кличь их. По одному.
Вошел амир Шах-Мелик, на ходу расправляя широкую каштановую бороду, и, даже кланяясь, продолжал ее расправлять, словно от ее красоты зависело его благополучие.
— Твои войска готовы?
— Хоть сейчас на приступ, государь!
— Оружия всем хватает?
— Запаслись. Хватит. Есть новые воины, те снаряжены хуже.
— Надо, чтоб снарядились.
— У них ничего нет, чтоб купить все, что надо.
— Пускай займут у десятников. Десятники подкрепились в Индии, найдут чем помочь. В походе рассчитаются. Обуты хорошо?
— А разве пойдем на север?
— Видно будет куда. А разве к югу босыми их поведешь?
— Босыми нехорошо.
— То-то. Обуй! И сам присмотри, и тысячникам твоим вели каждого осмотреть, проверить каждого: чтоб пара сапог на ногах была исправная; чтоб пара новых, запасных, в мешке лежала. Понял?
— Понял, государь. Да вот беда: обувщики жалуются, — кож в городе нет, не из чего…
— А ты вели: пускай твои сотники, да и тысячники по кожевенным рядам походят, пускай покупают все, что найдут, пускай посулят купцам любую цену, какую бы купцы ни заломили. Пускай платят: босыми в поход не ходят. Позор тебе будет, ежели твое войско у меня на левом крыле в рваной обуже в поход двинется. Разбойники мы, что ли? Обуй и проверь: чтоб запасная пара у каждого воина в мешке лежала. Сколько б ни запросили купцы! Хороший воин в походе все расходы и долги вернет. А плохой воин из похода назад не приходит. Слышал, амир Шах-Мелик?
— Слышал, государь.
— Распишись в слышанном. Дай, Улугбек, листок чистой бумаги.
И когда Шах-Мелик написал, Тимур сказал Улугбеку:
— Прочитай, мирза, что написал здесь своей рукой наш амир.
Улугбек, видно подражая своему учителю, выпрямился и тонким от прилежания голоском начал:
— Это, дедушка, писано почерком, именуемым 'насх'. Однако без соблюдения знака забар над словами…
— Стой; как написано, чем писано, пропусти. Начни с того, что там написано.
— А написано…
Улугбек старательно разобрал неровный, дрожащий почерк смелого, умного военачальника.
Шах-Мелик удивился:
— В этом возрасте я еще не владел…
— Не спеши хвалить! — перебил его Тимур. — Успехи младших растут не от хвалы, а от взысканий. Так написано в одной книге из Индии.
— Вы ее читали? — спросил удивленный Улугбек.
— Тебе сказано: ты посажен сюда слушать, а не спрашивать.
И повернулся к Шах-Мелику:
— А мы тут сидим и, вот видишь, плачем.
Он поднял к глазам свой синий платок и утер узкие, горячие, сухие свои глаза.
Амир Шах-Мелик хотел сказать что-нибудь в утешение повелителю, но ничего не придумал, а говорить обычные слова не посмел.
— Недостойно ведет себя наш сын, мирза Мираншах: разрывает нашу печень злодействами, несправедливостью, бессмысленным разрушением святынь; тому ли мы учили этого несчастного! Он попрал и справедливость и милосердие, тому ли мы учили его!
Шах-Мелик стоял, сострадательно покачивая головой и участливо разводя руками. Его сочувствие было видно Тимуру, и повелитель, опустив голову, махнул рукой, сжимавшей платок:
— Иди, иди… Иди, амир, поторопись, исполни, как сказано. Спрячь расписку, Улугбек; береги.
И снова поднес платок к глазам, чтобы не смотреть на поклоны своего соратника, пятящегося к двери.
Но едва амир Шах-Мелик вышел, Тимур спокойно сказал Мухаммед-Султану:
— Зови, Мухаммед.
И когда Мухаммед-Султан ввел амира Аллахдаду, Тимур снова прижал платок к глазам.
Амир Аллахдада, привыкший к железной твердости своего повелителя, растерялся, увидев Тимура в печали, от неожиданности оробел и опустился на ковер гораздо дальше от повелителя, чем полагалось.
Тимур оценил его поведение как скромность в повиновение и милостиво расспросил амира, достойно ли вооружены его воины.
Амир Аллахдада начальствовал над конницей в том десятитысячном войске, которым командовал амир Шах-Мелик. В индийском походе эта конница подчинялась Шах-Мелику, но в мирные дни всадники амира Аллахдады были независимы и подчинялись ему одному.
Эту конницу, как и любой из отрядов, Тимур мог придать к другому десятитысячному отряду, мог ее усилить новым отрядом и пустить в поход под началом самого амира Аллахдады.
— Оружия у всех достаточно? Богато вооружены?
— Достаточно, государь. Не богато, но достаточно. Безоружных нет.
— Откуда ж оружие у свежих воинов?
— Да у нас набралось в Индии; я приберег, дал свежим.
— А почему в казну не сдал? — спросил Тимур.
— Не столь оно было богато, чтоб казну загружать.
— Даром раздал?
— Почти даром, государь. Одолжил; да ведь когда они рассчитаются? Многие предстанут перед престолом всевышнего раньше, чем разделаются с земными долгами.
— А ты их оружие снова соберешь, снова продашь?
— Да зачем же оружию зря на земле валяться? Обязательно соберем!
