застревает между зубами.
Он попытался раздвинуть челюсть, но правая рука не поднялась.
Он поднял левую руку ко рту, но в глазах его потемнело, и он покатился куда-то с порога вниз, в разверзшуюся бездну, во тьму.
Только сердце еще билось, как будто медленно-медленно шел над ним караван; медленно, как во сне: мягко, почти неслышно ступая. И вот уже ничего не стало слышно совсем.
Теперь обступили Мулло Фаиза, пытаясь его поднять. Подняли, понесли, но Садреддин-бай, встретившийся им, отстранился, прижался к стене, пропуская их, досадуя, что ему загородили дорогу, а едва бесчувственного Мулло Фаиза пронесли мимо, кинулся к Пушку:
— Вот! Здесь три.
— Вы зарились на сто. Значит, надо двенадцать с половиной. Долой одну из задатка…
— Там одна с четвертью!
— Не спорьте из-за четверти, почтеннейший. Я даром вас ждал, что ли?
— Но я обещался на завтрашний вечер, а принес сегодня!
— К тому же цена изменилась.
— Как?
— Двести.
— Это не по уговору!
— Вот, я верну задаток, за вычетом четверти.
— За что?
— За ожидание.
— Это… Знаете…
— Хорошо! — перебил Пушок, не любивший обижать людей, совсем почти охмелевший от всего происшедшего и потому благодушный. — Хорошо! Учту и четверть: берете по двести?
— Это, значит, сколько же я смогу взять?
— Посчитаем…
Вечер густел.
Пушок даже еще и не побывал у себя в келье. Еще и с хозяином караван-сарая не успел повидаться, а весь товар уже был сбыт. И почем! По какой цене сбыт!
И на дворе стало уже пусто, — ни одного вьюка! И караван-вожатый увел своих верблюдов из города, а прошло всего лишь три или четыре часа!
— Какую келью пожелаете занять? — спрашивал у Пушка Левон. Прежнюю?..
— Да. Прежнюю.
— А где же поклажа ваша? Что туда отнести?
— Поклажа? — спохватился Пушок. — Поклажа? Я не взял… Она на прежнем караван-сарае. Я так. Без поклажи.
Он устал.
— Приготовьте мне постель, Левон. А я пойду в харчевню. Я хочу есть.
И вскоре Пушок сел над водоемом, под маслянистым пятном фонаря, свисавшего с гибкой ветки китайской ивы.
И Пушок никак не в силах был вспомнить, что за человек тихо сидит перед ним в зеленой шахрисябзской тюбетейке; где видел он этого приятного человека? Когда? Кажется, будто совсем недавно. Но где?
Аяр тихо сидел, слушая, как в темноте воркует вода, натекая из каменного желоба в Тухлый водоем.
Пакля, заткнутая в маленькую глиняную чернильницу, чтоб чернила не сохли и не проливались, зацепилась за острие тростничка, и Улугбек испачкал пальцы.
Он слюнявил и вытирал их о подкладку халатика, а Тимур терпеливо ждал, пока внук снова сможет писать то, что ему говорится.
Улугбек писал уже третий указ из тех указов, что должны быть наготове, когда понадобится их огласить.
— Прочитай-ка! — кивнул Тимур на бумажный листок.
И, все еще вытирая палец, мальчик перечитал недописанную страницу:
— '…Поелику на самаркандском базаре кож в достатке нет, дозволяется воинам выйти без запасных пар обужи, а запасаться будем в пути по тем местам, где кожевенный товар найдется в достатке.
Поелику оружейные купцы жаловались на оружейников, что на изделия свои цен не скинули и в торге упорствуют, дать оружейным купцам из наших кладовых…'
В это время вошел Мухаммед-Султан. И Тимур, приняв из его рук письмо, покосился на Улугбека:
— Поди-ка отмой свои руки. Водой отмой.
Когда Улугбек вышел, Тимур развернул и осмотрел письмо. Что он видел в этих непонятных черточках, точках и завитках? Он осмотрел желтоватый листок плотной шелковой бумаги и вернул Мухаммед-Султану:
— Читай.
Мухаммед-Султан медленно, не так бойко, как это умел Улугбек, принялся разбирать письмо амира Мурат-хана к его сестре Гаухар-Шад в Герат.
— Так, так… Приветы, благие пожелания не читай. Не трать времени, не то Улугбек вернется, а письмо ведь к его матери. Мало ли что… Начинай сразу с дела.
Но чтобы найти то место, где начиналось это дело, Мухаммед-Султану понадобилось еще больше времени, чем читать подряд.
Бормоча, он начинал читать то одно, то другое место, но все это были приветы, или пышные восклицания, или благочестивые ссылки на Коран.
Наконец он нашел:
— 'Прибыла сюда хан-заде от почтенного мирзы Мираншаха, и государь гневен и печален. Если и вынет стрелу из колчана гнева своего, ударит острие ее в западную сторону, а вам мир, благоволение и процветание.
Бумажники хорошие заказал здешнему искусному мастеру, по воле, изъявленной благословенным мирзой Шахрухом, и первый образец получу завтра и пошлю…'
— Не в ином каком смысле написано про бумажники? — призадумался Тимур.
— Если и в ином, не пошлет: завтра амира здесь уже не будет.
— Хорошо. Успокаивает Шахруха, — пойдем, мол, на Мираншаха. Хорошо, пускай Шахрух со своей царицей мирно спит. Письмо заклей, чтоб неприметно было, и опять отошли. Пускай в Герате читают. А гонец чтоб на словах там сказал, — послано, мол, было с другим гонцом, да по пути случилось несчастье. А государю, мол, о том неизвестно. Неизвестно! Понял?
Вернулся Улугбек.
Мухаммед-Султан быстро скрутил письмо трубочкой и всунул себе в рукав.
— Еще что? — спросил Тимур Мухаммед-Султана.
— Амир Музаффар допросил двоих: пойманы на дороге из Кургана. Бормочут какую-то небылицу, ничего нельзя понять.
— Где они?
— Внизу.
— Пойдем, я сам их спрошу.
И они втиснулись в узкий проход, откуда круто, винтом, спускалась тесная лестница вниз, в подвалы Синего Дворца, где за двойными стенами, в полутьме, под низкими сводами, разместились тайные тюрьмы и темницы, откуда голос человеческий не проникал наружу, где в бурые кирпичи вбиты были черные кольца и скобы, где властвовали самые надежные, самые доверенные из слуг Повелителя Мира.
Тимур сходил по крутой лестнице боком, осторожно спуская с высокого косого порога хромую ногу.
Мухаммед-Султан поотстал, чтобы в темноте не задеть сапогом руку деда, то скользящую ладонью по
