Покачивая большой длинноволосой головой, словно кто-то пел ему эти стихи, монах перелистал страницы.
Все смотрели на него, ожидая, не поделится ли он со всеми великой тайной, сокрытой в пожелтелом пергаменте.
Сам ли не в силах сдержать волнение, поняв ли ожидание людей, Фома прочитал голосом густым, раскатистым, как надвигающаяся гроза, сперва негромко, потом громче, а вслед за тем — на весь двор:
(Перевод Валерия Брюсова.)
Вдруг Мартирос сказал:
— Ветка бесчувственна и сгорает. А народ не вязанка хвороста. Народ выстоит. И в огне выстоит! Да, да!
Он решительно взял из рук Фомы книгу стихов, застегнул ее, поцеловал, приложился к ней лбом и, положив ее к остальным книгам, повелительно напомнил:
— Ну, давайте! Никто не знает, далек ли враг. Пока есть время, скроем их.
Тихо, но так же нетерпеливо спросил Фому:
— Куда их убрать?
Фома кивнул головой:
— Пойдемте!
Мартирос и Фома повернулись к людям, пытливо всех оглядели. Оглядев, позвали за собой пятерых юношей и ушли со двора.
За углом монастырской стены они увидели тропинку, по которой ходили к роднику за водой. Она круто спускалась к реке, белея между большими камнями.
В стороне от тропы между необъятными чинарами темнело грузными каменными крестами монастырское кладбище.
Вслед за Фомой и Мартиросом пятеро юношей прошли между камнями и надгробиями.
Под одним из чинаров лежали мотыги, ожидая, кому из мецопских братьев понадобится могила.
В низкой, словно насупившейся, нише, под каменным сводом усыпальницы, предстала некогда розовая, но в течение веков потемнелая тяжкая гробовая плита.
Фома долго молчал над плитой, потом обернулся к спутникам, то глядя вниз, то взглядывая на того или другого из людей.
Он сказал покорно и миролюбиво:
— Станем на колени, братья!
Все опустились.
Фома заговорил тихо, но его голос звучал то гневным зовом, то стоном:
— Братья! Армяне! Здесь схороним мы мудрость мужественных людей, наших прадедов. Схороним для правнуков. Никому не ведомо, долог ли будет день невзгод. Никому не ведомо, кому суждено сгореть, кому уцелеть. Помните слова нашего брата Мартироса: вязанка хвороста сгорит, весь же народ сжечь невозможно.
Мартирос перекрестился.
Пересохло ли горло, взволновался ли он, по Фома заговорил еще тише, пресекающимся голосом:
— Нас здесь семеро. Тот, кто уцелеет, пройдет ли год, пройдут ли десятки лет, пока стихнет беда, пока восторжествует мир… Тот, кто уцелеет, когда уверится, что беда прошла и небо просветлело, придет сюда. Примет благословение настоятеля сей обители, возьмет мотыгу, вынет сокровища и возвратит их народу.
Его слушали, опустив головы, упершись взглядом в тяжелую плиту.
Речь Фомы вдруг окрепла:
— Но поклянемся гореть на костре и молчать! Замерзать на снегу — и молчать! И под ножом палача молчать! И перед гневом чужих владык молчать! И в самой могиле молчать, доколе не просветлеет небо над землями Арарата!
Он поднял голову, словно его слушал кто-то с высоты клубящихся облаков. И властно продолжал:
— Место и тайну лишь мы, семеро, знаем. Восьмого не будет! Восьмому не скажем. Клянемся: во имя отца, и сына, и святого духа… Повторяйте за мной…
Голос Фомы рокотал, как надвигающаяся гроза, сливаясь с гулом остальных голосов:
— Во имя отца, и сына, и святого духа! Мы, семеро, знаем; восьмому не скажем, да поразит нас гнев божий, коль вымолвят уста наши тайну, коль назовут место, где лежит сокровище разума, веры народа нашего!.. На огне молчать, на снегу молчать, под ножом молчать! Вовеки молчать! Доколе не сгинет, как чума, бешеный пес, враг, да низвергнет его во ад господь милосердный. О боже праведный, присноблаженный, ты слышишь! Ты один слышишь нас!
Не вставая с колен, смотрели на место, которое каждому надлежало запомнить на всю жизнь, как самое заветное, что заветнее, чем сама жизнь.
Первым, снова крестясь, встал Мартирос:
— Святой отец! Пора!
Фома согласился:
— Ступай, Мартирос. Возьми с собой двоих отроков, и начинайте носить. Третий пусть сторожит, чтоб никто не шел за вами следом, чтоб никто не высмотрел, куда носим.
Мартирос позвал троих юношей и ушел в монастырь, а Фома позвал двоих оставшихся, дал им мотыги и велел бережно, чтоб не расколоть плиту, чтоб даже царапин на ней не оставить, сдвинуть ее, вросшую в землю.
