— Зачем ему?
— На память! Он говорит, что все, кто запечатлен на этом снимке, уже погибли в бою с «Москвой», кроме него самого, конечно. Он тут где-то крестиком отмечен. Снимок восемьдесят восьмого года, спортивная команда, ДСО «Труд», настольный теннис.
…Мина взорвалась в самой середине двора, когда Дмитриев пригибаясь вышел из подъезда. Уши заложило, и несколько секунд Макар Иванович ничего не слышал. Он видел, как медленно падает поднятая взрывом земля. Будто опустился тяжелый темный полог, и перед ним оказалась стоящая у противоположной стены телефонная будка. Стекол в будке не было, но сам таксофон показался целым. Он подумал, что должен позвонить. Во второй половине дня он обещал позвонить этой женщине. Всплыли пунцовый рот и широко распахнутая норковая шуба.
— Макар Иванович! — Паша кричал ему в самое ухо, но слова с трудом различались за тупым шорохом тишины. — Макар Иванович, что случилось?
Дмитриев повернулся и посмотрел на него.
— Мне нужно позвонить! — сказал он и не услышал своего голоса.
— Это уже в Москве! — Что?
— Из Москвы звонить будем! Здесь нет связи!
Слева от телефонной будки лежала убитая женщина. Черное старушечье пальто ничем не напоминало роскошной норковой шубы, но, склонившись и заглядывая ей в лицо, Дмитриев почему-то искал сходства. Он вспомнил, как не смог определить, какого цвета были глаза незнакомки, встреченной им на спуске подземного перехода в Киеве, у мертвой были такие же бесцветные глаза.
Контузии не было. Слух восстановился во всей полноте через несколько часов. Они уже сидели в самолете, и за иллюминатором не было никакого дыма и никаких разрывов, когда Макар Иванович спросил:
— Паша, а зачем тебе столько денег?
— Я их в фонд погибших журналистов передам сразу по приезде, если вы мне обещаете никому не рассказывать, откуда деньги. А не то пропью.
— Конечно, обещаю! — Дмитриев смотрел на сверкающие облака, витыми белыми башнями уходящие вверх, он очень устал, клонило ко сну. — И еще я тебе обещаю, что твои подвиги на этой ниве закончились. Прилетим, поговорю с главным, и переведем тебя на культуру. Хочешь, на выбор, пожалуйста тебе: медицина, новейшие достижения науки!.. Ты слышишь меня?
Но Паша давно уже спал, откинувшись в кресле. Не-дописанная статья была зажата в его руке, и кривые, плохо пропечатанные буквы шевелились в такт с его молодым дыханием.
Глава третья
Договор
1
Маленький грязный градусник торчал слева, закрепленный прямо под зеркальцем заднего обзора. Разглядеть его было нелегко, запотел изнутри. В зеркале серебряная глубокая трещина, а красная черточка внутри маленькой колбы дотянулась до отметки +7. Но это на солнце. Там, где солнца нет, — минус. Улица блестит, стены домов будто цинковые. Прошло солнце, оттаяли чуть-чуть, и тут же их подморозило. Не город, а какой-то сверкающий вертикальный каток. Летом бы темные очки взял, а так что делать?
На повороте Максим Данилович притормозил, перешел на вторую скорость. Ощутив, как потянуло в левом боку, промокнул рукавом куртки глаза, нарочно покашлял, вытянул зубами из пачки папиросу, прикурил. Постучал пальцем по спидометру. Мертво. Стрелочка даже не шелохнулась, а через два километра пост. Нужно как по линеечке пройти, в талоне две дырки. Через месяц будет новый талон, тогда можно расслабиться, не теперь.
Боль налетела и охватила его моментально, все тело, погасила сознание так же, как много лет назад в Праге. Сковала. Только там была пуля, и был чешский снайпер, а здесь не было ни снайпера, ни пули. Будто огромный крюк, неожиданно вонзившийся в левую сторону живота, потянули вверх. Перед глазами потемнело, ледяное шоссе за ветровым стеклом заволокло. Он зарычал, даже взвыл от ярости, так же, как тогда, в Праге, и от собственного крика очнулся. Папироса выпала и прожгла брюки. Невидимая леска натянулась еще, и, если бы не опыт войны, Максим Данилович наверняка бы потерял сознание.
Он сильно прикусил губу, ощутил вкус собственной крови, тогда в Праге это немного помогло, и вдруг понял, что больше не хозяин своей машины. Он почувствовал, как заскользила, понесла по обледенелому асфальту лысая резина, услышал за собственным горловым хрипом вопли других людей.
«Нельзя! Удержаться… Нужно удержать!.. — От боли время будто остановилось, но все же оно текло, почти без мысли двигалось, хоть и очень медленно, неумолимо вперед. — Стерпеть!..»
Оранжевый глазок светофора мигнул. Вспыхнул красный.
Черные сугробы, толпа на троллейбусной остановке… Милицейский стакан справа за толпой, мутный, как от водки. За выгнутым стеклом голова в фуражке. Всего ничего оставалось до стеклянной крыши на железных столбах, до рассыпавшихся под солнцем темных фигур. Он крутанул руль. Грузовик тряхнуло, дизель под сиденьем сбился с баса на рев. Колесо вскочило на тротуар. Задыхаясь от напряжения, Максим Данилович вдавил педаль тормоза. Дизель под сиденьем вздохнул и перешел на вибрирующей ноте в какую-то другую тональность.
Затормозив в метре от остановки, машина накренилась, и из кузова на асфальт выплеснулся еще теплый, еще курящийся легким паром цемент.
Потянувшись к левой дверце, Максим Данилович почему-то опять увидел перед собою градусник, он развернулся, и кабина ушла с солнечной стороны, температура падала.
«Нужно другую дверь… Свалюсь прямо под колеса… — Но не мысль корректировала его действия, а боль. — Хрен, под колеса… только бы конец этому… конец!»
+5, потом +3, красная черточка погасла.
«Цементная лепешка застынет, ее потом ломиком ковырять надо будет…»
2
Нарисованная прямо на кафельном полу жирная красная линия выглядела, как чистая условность, но каталка, на которой лежал Максим Данилович, перед ней остановилась. Скрипнули маленькие резиновые колеса. Молодой санитар в мятом халате наклонился к нему, деловито подправил сползающую простыню, после чего, шаркая ногами, обошел каталку и встал перед распахнутой стеклянной дверью.
— Эй! Больного-то возьмите! — не рискуя переступить условную черту, крикнул он. — Эй, я на операцию больного вам привез!
Максим Данилович нарочно сложил руки на груди под простыней. Боль совсем оставила, и ему было смешно на все на это смотреть. Он попробовал понять, что же произошло, но припомнил только мужскую руку в жесткой светло-коричневой перчатке, натирающую его лицо снегом, припомнил, как хрустнул сугроб под собственной спиной, когда его вынули из машины, отнесли в сторону и положили. Как его привезли в больницу, когда раздели и вымыли — а его вымыли, это точно, волосы еще сырые, — этого в памяти не сохранилось.
— Мне позвонить надо, — сказал он, приподнимаясь. — Домой позвонить. Жене.
— Нельзя вам. Лежите, — почему-то шепотом сказал санитар. — Я вас на операцию привез. Если очень нужно, я сам позвоню. — Мальчишка, непонятно зачем, расстегнул верхнюю пуговицу своего
