свечи! ---
Из тетки хлестала кровь. Однажды вечером она все не могла усидеть на месте и вдруг метнулась на двор. Прабабушка перекрестилась.
Я был уверен, что она сейчас родит. Потом тетка вернулась вымотанная, будто неделю на ней пахали, и легла в изнеможении на кровать. Она улыбалась.
Я был готов к тому, что сейчас придет ее ребенок. Я так и спросил. Она моргала- моргала, а потом чуть не свалилась с кровати от хохота. Она смеялась до слез. Вернее, потом она просто заплакала.
Прабабушка гладила меня по голове. Тетка была единственной женщиной в роду, кто остался старой девой. Теперь, лежа на кровати, она тряслась, как в припадке, и слезы брызгали повсюду.
Я рассказал про это Шнайдеру. Он покрутил пальцем у башки. Я еще сказал про свечи. Тогда он покатился со смеху.
--- Ха-ха! --- Свечи?! --- Да ты рехнулся, Фриц!!! --- Засунь в жопу свечку --- и сам родишь!!! --- У твоей тетки не будет детей! --- Не ссы! — Ты один! --- Не то, что я! --- Все тебе покупать будут! --- У нее ведь нет мужа? --- И никто ей ничё не засовывает? ---
Я кивал. Никто ей ничего не засовывал. По крайней мере, при мне.
-------------------------
-------------------------
Лето приходило рано утром. Двойные рамы уже давно сменили. В окна стукала сирень.
Летом я спал у деда.
--- Эй, кабан! --- А кабан! --- Вставай пришел! --- Проспишь всю молодость! ---
Он мог бы и не кричать. Давно проснувшись, я лежал, прикрыв глаза. Тогда еще никто мне не приказывал: «Руки на одеяло!!! »
Дед, по пояс голый, уже принявший рюмку, грозный, подходит к постели. Его выбритое длинное лицо, кажется, оно скрипит от мыла, запах подмышек, приятный запах табака и водки от лица...
--- Вставай-вставай дружок, с постели на горшок! --- С горшка садись за стол! --- Вставай, Вставай пришел! ---
Меня бесил зимой этот «Вставай». Этот козел вонючий, который приходил, как дед говорил: «Чуть свет, еще не срамши...» А летом ничего.
Я одевался, дед покрикивал, я подходил, чтоб он застегнул ширинку.
--- Ебаные очки! --- Куда они задевались?! --- Я должен был их найти. Они могли быть где угодно. Один раз я их нашел в печке. Дед начал передо мною оправдываться. Еще бы, очки были самой ценной вещью у него. Вернее, кроме очков были еще часы и старый «съеденный» нож. Этим ножом дед чистил картошку. Тонко-тонко снимал кожуру, в одно касание, и она кудрявым серпантином свисала, свисала, а потом шлепалась в газетный кулек...
------------------------ Наша река и трава, кудрявая «мурава»...
Я сижу по глаза в воде, как бегемот, и, щурясь, смотрю на них. Они пьют пиво и едят раков. Дядя Слава Баландин мне очень нравится... Он был не женат. Сколько ему тогда было?.. Лет тридцать.
У него очень приятная кожа, как шелк, я дотрагивался... И татуировка на шелковой смуглой коже. Роза.
Он поеживался, будто я муха. У него желтые глаза. Он умеет смеяться только глазами. «Он очень красивый и наглый». Такими словами я про него думал. Меня тянет к ним. Они лежат на берегу, на травке, такие яркие... С блестящими ленивыми глазами. Слава Баландин бросает кожуру от раков в реку. Она плюхается и проплывает мимо моей морды.
Я вижу их пятки, грязно-рыжие, круглые пальцы... Их длинные ноги, они чешут их одна об другую... Их ленивые тела покоятся, а глаза, полуприкрытые, бродят по реке, по берегу, там, где горизонт... Я встаю и выхожу на берег. Они ржут. С меня течет, как с корабля, который подняли со дна!
Два Славы. Один Слава Баландин, а другой — Слава Пират. Фамилии его никто не помнил. Пират чернявый, нервный, с кривыми ногами. Он «сидел». Он худой и весь белый, кроме шеи и рук. От него непонятно пахнет, и он знает людей по шагам. Это привычки зоны. Я тогда не знал. А он шел не оглядываясь и говорит вдруг: «Фриц, а Фриц... Хули крадешься...»
Мне не хочется до него дотрагиваться.
А Слава Баландин совсем другой. Он весь раскидывается, когда лежит на берегу. Он кудрявый, с широкой костью и мощным животом. Его пупок, глубокий, ровно поднимается и опускается... Я мог часами смотреть на его пупок. Его соски темные и припухшие... На коже остаются следы от ногтей, когда он чешет спину. Он кажется веселым и жестоким.
Я с ними ходил в «карьер». Пират там играл в карты с еще одним зеком, Васей Сараевым. Вася был старый и всегда мерз. Он носил клетчатую рубашку с длинным рукавом.
«Я не мужик, — приговаривал он, сдавая. — Я — блатной...»
Я ни черта не понимал, когда они с Пиратом разговаривали. Казалось, два пса ходят вокруг куска падали... От них обоих пахло чем-то необъяснимым... Как будто идешь по болоту...
Я отходил и плюхался рядом с Баландиным. Он никогда не садился с ними играть. Он просеивал песок сквозь большое сито. Я смотрел, не мигая, на его грудь, его плечи, бицепсы и сосок, который вздрагивал... Его спина и бедра, обтянутые старыми штанами моего отца... Отец и он были когда-то друзьями.
Его шея напряжена. Он сидит на корточках. Весь торс в движении, мускулы вздрагивают. Только ноги и бедра неподвижны и напряжены.
Песок тихо шуршит и падает... Если закрыть глаза, то кажется — дождь. Тихий дождь среди ослепительного утра...
Через некоторое время я чувствую его запах... Он вытирает лоб. Кудри становятся мокрыми. Они прилипли.
Я не могу моргнуть. Он встает и подтягивает штаны. Они ему чуть велики. Видны волоски, уходящие в низ живота.
Сочетание мощи и светлых тонких волосков, спускающихся вниз... Лоб, спина и переносица блестят от пота. Его татуированная роза темнеет на плече...
Я так близко, что вижу светлые волоски, прорастающие сквозь ее лепестки.
Он мне подмигивает. Я улыбаюсь блаженно. Это утро, уже жаркое, и карьер, и его смуглое, как цевье ружья, тело... Его волосы и рука, вытирающая пот со лба... Его улыбка никому... В пространство... От жары и молодости... Его губа, припухшая, разбитая... Он опять улыбается и перестает вращать сито... Он смотрит на горизонт и улыбается. На нем лежала благодать...
Я чуть не плакал, глядя на него... Стараясь увидеть то, что видит он... Я смотрел туда, куда он смотрел. На горизонт... Потом снова на него... А он все улыбался...
-------------------------
-------------------------
Летний полдень... Дед помешивает скворчащую картошку в сарае на примусе. Он голый, загорелый, с торчащими лопатками. Белеет в темноте сарая его голая задница. Он что-то напевает. Потом он появляется с болтающимся бледным членом, с папиросой во рту... Он смеется.
Мы едим картошку прямо со сковороды, усевшись на пороге.
Его стрижка «полубокс», его выпуклый живот и шрамы... Я разглядывал эти глубокие рытвины, а вилка, оставленная на краю сковороды, нагревалась, потом нельзя в руки взять. Дед шмыгает носом, это значит, он доволен.
--- Оденься! Нахал! --- Сейчас придут забор чинить! ---
Бабушка кричит, она не любит, когда дед ходит голый. Он не шевелится. Только, открыв рот, остужает картошку и усмехается.
Стоит жара. Дети не чувствуют ни жары, ни холода.
Дед любит такое время. Полдень... Его папироса, прищуренные глаза, очки, газета в руках, муравьи, заползающие в пупок, он их отгоняет... Сдувает папиросным дымом. Потом он перешел на сигареты.
Пачка с изображением горы Памир, кривой мизинец, тапочки со стоптанным задником, мухи и муравьи, ползающие по его спине...
— О! Суки! Как они мне надоели!!! --- Ну- ка, убей! --- Не бойся, хлопай! --- И почеши --- Ага! --- Во-о- от здесь! --- Да! ---Не бойся! --- Ногтями, ногтями! ---
