А потом стук дождя по крыше, темные сени и сапоги в темных сенях, ледяная вода в ведрах качается...
Бабушка в платье с огромными, с ладонь, красными цветами, волосы уложены косой вокруг головы, крошечные часики высоко на запястье, тонкие ноги, огромный живот, таблетки, уколы инсулина в бедро...
--- Кобель! --- Когда ты только успокоишься?! --- Когда бабы тебе откусят женилку проклятую?! --- Дождешься! Доходишься! Нарежут зонщики-мужья твоего пса на пятаки! --- Когда ты подавишься только своей водкой! --- Где мои деньги?! --- Давай- давай! --- Пей! --- Пей! --- Взы! --- Кобель! --- Взы!!! --- В милиции давно топчан по тебе соскучился! ---
И так далее, и так далее...
Печка с трещинами, Витька и его сопли, засохшие на перешитой от отца фуфайке... Мы сидим наверху, в темноте, и тихо...
--- Чё это они? ---
Шнайдер шепчет, глаза испугано блестят. Я пожимаю плечами. Я привык.
--- Тебе дед про войну рассказывает? --- Ну там, про оружие, про танки? ---
--- Нет ---
Он вздыхает...
--- И мне мой тоже --- Чё они все так бухают? --- Мой дедка так вообще в хлеву спит --- Мать пойдет доить, так обходит его --- Раньше притаскивала домой --- А теперь нет --- Обходит --- Я когда хожу, голову поправляю --- Он падает всегда, один раз разбил башку ---
--- А мой, — говорю, — нет --- Не падает--- --- Да уж, смотри, чё они с бабкой твоей выкаблучивают! --- У твоего хоть шрамы есть, — печально говорит Шнайдер. — А у моего нет --- Да он и не был на войне- то --- Врет, поди, все --- Пил всю войну, на- верное --- Все они врут --- Все ---
--- У него ведь медали есть, — говорю. — И желтые, и белые ---
--- Ну и хули --- За пьянку дали --- Или спиздил --- Он же сидел --- Только мать не говорит никому --- А он мне сам сказал --- По пьянке --- Он в трудармии был --- С военными вместе --- Там у них бригадирша была --- Дед, когда ее вспоминает, весь трясется --- Даже стакан проливает — Она, говорит, была глухонемая --- У нее всех убили --- Она с топором ходила и никогда не спала ---
Мы молчим.
--- Дед мне говорит, что от тоски пьет. — Витька поворачивается на спину и задумчиво уставляется в потолок. — От тоски --- А с похмелья ему еще хуже --- Вырасту — буду один жить --- И пить сколько хочу --- Он твердо говорит. Я с уважением на него смотрю. Он так уверен.
--- Я буду заедать --- Ты, Фриц, пил хоть раз? --- Балдел? --- Я балдел --- В ногах мурашки такие --- Теплые --- Бегают-бегают --- И хуй чешется --- Весело --- А потом я заснул ---
Он мечтательно смотрит в никуда. Я уже знал, что так надо делать, когда вспоминаешь. Смотреть в никуда, тогда все вспомнишь.
Витьке разрешали лазить на чердак. Там он и выпил первый раз. Сливал потихоньку из стакана у отца.
Он боялся упасть и утонуть. Представляете, какой он был бесстрашный! Боялся только двух вещей!
Он ссал с чердака, чтобы преодолеть страх. Выставлял свой хоботок, выгнувшись, и приговаривал: «Лучше нет красоты, чем поссать с высоты!»
Так он стоял и ждал. А потом не выдерживал:
--- Ну! --- Давай! --- Пись-пись! --- Ну --- Пись-пись-пись! --- Вот --- Вот так ---
Он кряхтел от наслаждения, дождавшись. Струю относило ветром. Потом он весь уже вваливался обратно и, посапывая, застегивал ширинку.
Для меня он был примером храбрости. Со своим члеником, выставленном с чердака, со своей уверенностью в том, что, когда вырастет, будет делать все, что хочет...
-------------------------
-------------------------
Вечера, летние, теплые, с запахом пыли от стада... Дед меня несет на шее. Он пьян в дупель. Раскачиваясь, мы бредем, как подыхающий караван.
Он всегда, если я хотел, утром брал меня с собой. Чтобы попасть на кирпичный завод, нужно было перейти реку. Длинный мост, долгий, как зимний вечер. Я останавливаюсь и смотрю в воду.
--- Давай пошли ---
Дед тянет меня за руку. Он спешит. Я перехватываюсь, дед орет, наконец все в порядке, я молча шагаю рядом. Я несу его «куски». Это очень важно. Если дед останется без еды, он может меня побить. На голодный желудок он способен убить. Когда он сыт, он напевает...
Мы ржем. Он останавливается. Теперь он запоет во всю глотку.
Ему достаточно было запеть свои песенки, как я впадал в транс. Я раскачивался на его плечах, как дервиш в кайфе! А дед ржал! Он знал свою силу...
Я люблю это место. Здание завода таинственно. Так красивы и мрачны бывают еще старые мельницы. Завидев издалека этот дворец, я сразу становлюсь серьезен. Сначала появляются трубы, потом стена, темно- красная, тревожная, и вот завод вырастает во весь рост. Чувство такое, что входишь в лес. Мы подходим к воротам. Я выскальзываю и медленно отхожу от деда, чтоб он меня не привязал. Такое уже было, когда меня учили курить расконвойные. Он меня тогда просто привязал к себе. Это так скучно, оказывается, быть привязанным.
Я начинаю обход этого волшебного места, так похожего на древнюю крепость с картинок в книжке деда Вилли. Об этом я потом расскажу. Потом...
Запах глины, горячий песок на дворе, крики: «Давай! Давай! Где глаза?! На жопе!!!», под навесом здоровые тетки в синих халатах и платках, а рядом бак с холодной водой, и тетки ржут...
В самом аду работают расконвойные. Они почти всегда работают молча. Редко-редко они поют что-то. Сначала я их боялся, особенно когда в печи горит пламя, когда их спины, мускулы рук становятся красными, блестящими, их бицепсы напряжены, по спине течет пот, они на секунду замирают перед открытой печью... Дед орет что- то рядом, они — ноль внимания, он, видно, говорит, чтоб надели куртки, но им похую, молча они продолжают вытаскивать кирпичи с подъемника... Открытое жерло печи, жар, поднимающийся снизу, и сначала оранжевое пламя, потом пурпурное, а потом синее... Печь закрывается.
Они поднимаются. Плывут вверх, стоя прямо на ремне подъемника. Молчаливые, сдвинув брови, как ангелы, красивые, как ангелы, и беспощадные, как ангелы... Их длинные ноги, их ремни, свисающие небрежно, животы и кубики пресса, и волоски около пупков матовые, покрытые мельчайшей пылью... Трое молодых и один старше... Они все одинаковые, покрытые адской пылью. Я замираю надолго, смотрю, не отрываясь, как они поднимаются, а потом умывают друг другу спины, поливают друг другу на руки, появляются белые чистые куски тел, наколки, они передают шланг молча — все это в полной тишине,
