И я близко увидел его глаза.
Его решительные светлые глаза. Вздернутый нос и совсем детские губы.
Я тоже встал. Его обветренное лицо вздрогнуло.
В нем было много усталости, которая, как смерть, присыпает лицо. И делает лицо маской.
Я опустил глаза, а когда снова посмотрел на него...
Он улыбался. Будто сбросил огромный рюкзак.
Будто понял, что не я причиню ему зла.
И одновременно мы вынули руки из карманов. Словно для рукопожатия. Будто обнажив себя через руки друг другу...
Он стоял неподвижно среди ветра и пустоты... Стоял одиноко и улыбался, глядя мне прямо в глаза.
Это было как танец...
Так мы стояли, замерев, как околдованные, и цвет наших глаз смешался...
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Я стаскиваю мокрую, вчера постеленную, но уже отсыревшую простыню с кровати. Подбрасываю ее, и она опадает на пол.
Расправляю серый хлопок. Натягиваю привычно, чтобы складок не было. Это мой письменный стол. Здесь уже есть кое-что. Красным японским маркером. Какой оказался под рукой...
Я раздеваюсь. Это своего рода ритуал. Слава богу, что стало теплее.
Я спокоен.
Потом завязываю глаза шарфом. Он остался от матери. Уже вслепую нащупываю маркер и ложусь на простыню. Как матрос, я будто штопаю парус. Я дрожу от своего ветра.
Я лежу и пишу слова. Сначала это было игрой. А теперь это уже за пределами игры и неигры. Я использую древний навык самовыражения.
Левой рукой ощупываю путь маркера.
Слова пахнут спиртом. Я слышу свое дыхание.
С улицы доносятся крики детей. Они спорят о том, о чем я тоже когда-то спорил.
Я пишу об этом времени.
И грязная чистота детства, как серый саван моей прабабушки, колышется перед глазами...
Это так просто...
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Я вспоминаю солдата из моего детства...
Он тогда еще не был солдатом. Я увидел его впервые верхом на мотоцикле.
Это было в сумерках летом. Я сидел под старым карагачем и рассматривал свои руки.
Они меня поразили. Я увидел, что это руки отца. Руки моего отца, которого я ненавидел...
И когда я поднял голову, увидел его, едущего на пыльном мотоцикле. Странно, что я не услышал его приближения. Он ехал медленно, но ветер все равно натянул его распахнутую рубаху. Она летела, как знамя, за ним. В облаке пыли он пронесся мимо. Я успел заметить его загорелую грудь и худые, смуглые от пыли руки, держащие руль.
И странно, все это было одновременно и быстро и медленно. Мне казалось, он так долго проезжает мимо...
Затаившись, я смотрел, как он уезжает все дальше и дальше по степи.
И только потом я перевел дыхание.
Никто не должен был знать о моем открытии... О начале моего превращения в человека, который меня ненавидел... Так я увидел впервые Игоря. Верхом на старой 'Яве', в облаке пыли, с рубашкой, развевающейся, как знамя... Это было что-то смутное...
Он был равнодушен и очень красив, когда проезжал мимо меня в тот день...
И в этом равнодушии, в этой красоте было что-то пугающее и одновременно дающее власть... Странную власть... В тот день меня коснулась красота, такая красота... В которой много смерти и чистоты.
Красота разрушения. Красота неподвластная, равнодушная.
Дуновение ветра, печаль коснулись моего лица... как предчувствие далекого урагана.
Я не знал тогда, как бывает прекрасен взорванный дом... И что в этом разрушении, в гибели, в смерти, в вое полярных волков, в стремлении китов к берегам, к гибели... В этом вихре больше священного, чем во всех слезах и молитвах...
Но тогда я не знал ничего такого. Просто что-то коснулось моего лица, как дуновение ветра, как печаль...
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Он жил в деревне недалеко от нашего городка.
Наше детство топтало одну вылизанную дождями и временем степь.
Мне было десять, ему, наверное, лет пятнадцать.
Я помню его хитрые и одновременно удивленные деревенские глаза.
Мои городские уже сужались и привыкали блуждать.
Я встречал его на песчаных пляжах, среди подростков, они курили в кустах, а потом с шумом, с хохотом вбегали в реку. А я лежал на траве, в тени, потея и стесняясь раздеться...
Я видел его в нашем городке, на площади, в День Победы, когда он шел среди учеников ПТУ. В колонне, с красными флагами, с лицом взволнованным и покрытым от ветра красными пятнами.
Я часто встречал его. Но никогда бы не решился заговорить. Я смотрел издалека. Как его лицо проплывало в толпе мимо...
Он скользил своими темными и одновременно прозрачными глазами по лицам... По моему жирному, восхищенному лицу и шел дальше.
Помню, как мы с мы с отцом ходили к реке и видели его мотоцикл, и отец пару раз хотел его оседлать, но смеясь отступал, и мы шли дальше.
Я был рад, что отец не решился сесть на его мотоцикл. И был бы рад, если бы мотоцикл сбросил отца...
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Я вспоминаю время любви между нами... Короткое время любви...
Время ненависти течет узко... Время равнодушия бесконечно...
Отец спит на берегу реки. Мы в деревне. Влажные сумерки. Распустились лилии.
Я погружал свои руки в глубокую воду и тянул стебель лилии. Он таинственно рвался, я слышал хлопок в глубине. И всплывал издалека долго кончик стебля.
Мы плыли с отцом на лодке. Я делал венок из кувшинок и лилий.
В этих сумерках, когда все вокруг задумалось.
Мы вошли в камыши. Поднялись на берег, курчавый от травы.
Отец лег и заснул.
Положив свою голову в венке из лилий ему на грудь, я смотрел, как паучок ползет в его зарослях между сосков. Его мощная грудь... Его родинки... Его могучий пупок... Руки, раскинутые в траве небрежно, как драгоценное оружие...
Я забрался на него верхом и, покачиваясь в такт его глубокому дыханию, будто плыл над травой...
Потом я лег на его грудь и перевернулся лицом в небо... В отце шла жизнь... Я слышал ее шум... Я слышал стук сердца... все это вошло в меня... Стук его сердца, и небо... И теперь, когда я слышу стук чьего-то сердца, я вижу небо...
И небо, один только взгляд в небо, и чье-то сердце стучит рядом...
Он проснулся и начал почему-то ругаться...
