погрузилась в воду. Туда, к себе...
Я будто обнял свою испуганную душу. Она так не хотела в смерть... В свой дом. Она кричала: «Нет, не надо! Смерть! Так холодно! Не надо смерть, не надо! Оставь меня здесь! Боюсь боюсь боюсь!»
Я едва смог отдышаться.
Душа?! Да у меня не было этого слова! Не было ни слова, ни души. Я его и не знал. Дожил до восемнадцати и не знал! А ведь у всех оно было! Торчало изо рта! Как зубы! А я в пятнадцать еще ходил без клыков! У матери, у ее братца — у всех были клыки! Все знали это слово, кроме меня! Ольга, водолазы- пожарники, все, все, вся деревня! А я не знал ни слова «душа», ни души... Хотя, наверное, водолазам было насрать. У них, может, тоже нет души?
Все, кого я знал, были уже помечены, уже начали гнить. Ольга, все солдаты, все старухи, все старики, даже собаки, полумертвые от старости, и те — знали это слово!
Теперь все на меня смотрели: «Ах, придурок недоделанный, он и не знал, что такое душа! И слова этого не знал... Недоносок бедный, несчастный... »
А еще эти лилии! Да. Стоило только заметить белый цветок, неподвижный и одновременно будто плывущий, я каменел. Эта полутьма, куда стебель уходит, и ты его видишь, видишь вот-вот, и внезапно он исчезает в глубине! Я становился неуправляем! Лилии меня включали, как елку! Ночами я видел головы девушек- утопленниц, вместо белых цветов это были головы с застывшими улыбками, и глаза их были закрыты...
Так же закрыты у нее. Ольга... Еще когда она была жива, уже тогда у нее были
«Пошли пошли сюда. Иди ко мне. Ты где хочешь? У стенки?»
Я вставал и шел к ней, широко раскрыв свои глазищи. Я весь превращался в глаза! Но ничего, ничего в полной темноте! Я ложился к ней. На ее нагретую сторону, к стенке, с ковриком, с темным ковриком, на нем, помню, какие-то узоры, линии, они складывались в странные маски, в лица...
И только тогда, рядом с ней, совсем рядом, я видел... Она лежит закрыв глаза. Она ждала меня с закрытыми глазами. «Ух, какие лапы ледяные!» — шипела, обвивая меня худыми ногами.
Она всегда говорила, чтоб я замотал голову шалью! Материнской шалью, она ее специально снимала заранее с вешалки и клала под подушку! «Вот. На! Замотай голову!.. »
В такие ночи она не хотела видеть мое лицо. Она не могла на него смотреть. Не знаю почему, но я это понимал. Да.
А утром она просыпалась первой, рано. На будильнике было четыре часа. Она зажигала свет повсюду, а сама исчезала. Ни звука, ни шороха, ни дыхания. Залитые светом две комнаты, я знал, что она исчезла, но все равно обходил весь дом. Я не звал ее: нет. Как в волшебном дворце, в заколдованном доме, я был один. Или она следила за мной? Где-то пряталась и смотрела?
А потом — моя собственная холодная постель. И сон, легкий, беззаботный, уже до утра.
Сколько так продолжалось? Мне кажется, сколько себя помню. Всю жизнь. Всю жизнь с замотанным лицом...
Я так привык. Ночами, в полной тьме, под этой маской, под шалью, я слышал свое дыхание... Оно казалось чужим. И огонь, захлестывающий, когда она оплетала меня ногами... Я так сжимал кулаки, что ногти впивались в ладонь. Руки сводило. Голова была полна облаками...
Она выскальзывала из-под кучи, которую мы сгребли в постели, и убегала. Еще какое-то время я сидел так. С замотанным лицом. Пока небо в голове не переставало крутиться. А потом я разбинтовывал голову, лицо, расправлял сведенные ноги. Как раздавленный скорпион, как двухвостка. Я приходил в себя.
И в тот момент, лежа обнявшись с ней, мертвой, в реке, я знал, что вернулся в свой настоящий дом. В свою настоящую жизнь... Да. Наши лица обнажились.
Конечно, я чувствовал: что-то было не так. Наша семейка, мать, сестра, дядя и я, — мы были другие. Мы жили совсем незаметно. Мало ли женщин сходит с ума?! Да повсюду, везде властвовал один закон. Один-единственный закон, перед которым мы все, все были слепы. Да. Слепы. Слепы... Как один гигантский сон, и все в нем ворочались, кряхтели, пукали, храпели, чесались и плакали. Смеялись и плакали... И что нам снилось? Только иногда, редко-редко, улыбка освещала наши лица... Так хорошо... Благодать все-таки нисходила на нас. Да. Как бы мы все от нее ни прятались.
Наша семья... Моя мать, моя мертвая сестра, дядя, который загадочно избавился от моего отца...
Я чувствовал, что мы все идем в ад. Размахивая руками, веселясь, ухмыляясь, мы жрем друг друга на ходу... Уехать, смыться? Бросить все, свалить, пусть все весело ковыляют в сон, в ад, в бесконечную битву, где все бессмертны! Где отрубленные головы снова прирастают, где мы и есть — самые страшные демоны!
Ладно. Не важно... Наплевать! Другие смывались. Один возьмет чемодан с огурцами, с салом в полотенце и уйдет на рассвете на станцию. Сядет в поезд и, протирая глаза, очнется в городе. В огромном городе, где его деревенские демоны притихнут поначалу, а потом со временем наберутся городских штучек и давай с новой силой! Точно. Я покатывался со смеху! Нет уж! Мы и так веселы! Все вместе маршируем в ад! Танцуя! По колыбельной! «Баю-баюшки-баю! Не ложися на краю!.. »
Хо-хо-хо... Уж точно, я предпочитаю теперь, чтоб мне пели наоборот! Баю-баюшки-баю! Ты ложися на краю! И никто к нам не придет! Ни волчок, ни старый кот!..
Моя мать, любимая сестра, дядя, мы гнием, мы тлеем. Мы вырождаемся и исчезнем в конце концов. Пока в нашем роду не было уродов. Ни кривых, ни горбатых! Наоборот! Все здоровые, живучие! Как змеи. Но уже началось! Этот легкий томительный сон! Полудрема вырождения, полуулыбка... Усталость. Лень. Жир. Эти лилии...
В нашем роду еще не было ни слепых, ни мертворожденных. Но уже дед мой любил горбатеньких, хроменьких! Он находил их красивыми, до дрожи красивыми! Он и женился на таких. Здоровый семидесятипятилетний лось! Он ржал, подбрасывая меня к небу: «А-а-а! Наша кровь! Живучий! Сластена и молчун!»
Даже когда дед ослеп. Все равно брел на этот зов вырождения, на этот пустырь, на эти развалины, где все угасает...
А если мы все-таки проснемся... Мы проснемся не от любви. Нет, нет и еще раз нет! Мы проснемся от смерти. Она нас разбудит! Она.
Мать была в ужасе, когда ложился первый снег. Но это было еще ничего. Пару часов. Три часа. Она заматывала голову полотенцем!
«Ну и грохот! Он так грохочет, как гвозди с неба валятся! Быстрей бы кончился! Оооо! Проклятая зима!»
С искривленным лицом она металась по дому. Меня это забавляло. Дядя Петя с удивлением следил за ее траекторией. Он нормален. Если сыт. Но он боится! Мою мать, да, свою сестренку. А она входила в раж! Как будто на третий день зубной боли!
Постанывая, мать затихала перед окном. Всегда, сколько бы она ни носилась, сколько бы ни пряталась от снега за печку, всегда в конце концов оказывалась перед окном! Она сидела, раскачиваясь, подперев голову кулаками, с остановившимися глазами.
Ее кулаки! Мы потом разжимали их с Ольгой! Мать стонала, а мы разжима-али потихоньку! Во-от. Еще-е-е... Мы все принимали как должное! Я бы удивился, если б узнал, что, кроме матери, никому в деревне не надо разжимать кулаки! Ну, кулаки — ладно! Вот глаза! Это было нечто! Они становились прозрачными! Совсем прозрачными, как стекло! Хрустальными!
Она затихала. Да. Я ее рассматривал. В такие моменты я видел ее настоящее лицо. Она будто умирала! Сидя у окна! Окоченев! Казалось, от нее оставалась только эта оболочка, твердая, как свиная шкура на морозе! Может, душа покидала ее в такие дни? Кто знает... Это слово по крайней мере не сходило у нее с языка, стоило ей очнуться!
Иногда снег валил сутки, иногда меньше. В конце концов, это были дни свободы для нас с сестрой! Это был праздник! Вся деревня становилась как картинка! Все замирали! Кого где застал снег! Кто, скрючившись,
