в темной массе лиц — было нельзя, да и не хотелось.
Шамиль мигнул шоферу, и ЗИЛ медленно, разрезая толпу, подполз к самому входу. Шамиль мигнул еще раз, шофер вышел, обогнул капот и открыл дверцу Георгию. Георгий, сам не свой, вылез и, склонившись, подал руку Татьяне.
Народ безмолвствовал.
В следующую секунду (Татьяна еще не вышла как следует) в голове Георгия сделалась паника. Он не видел, как надо быть дальше.
Татьяна окончательно вышла, распрямилась, держась за руку, огляделась, оправляя пальто, Георгий совершил первый деревянный шаг куда-то вбок и хотел тут же умереть и не двигаться более. Но тут…
— Гога! — выхлестнулось из монолитно нависшей толпы. — Ну, ты мужик! — И наружу вытиснулся Сашулька, сияя всем, на какое был способен, счастьем.
«Откуда еще у этого-то билет? Ай да мамашка!» — была первая мысль Георгия.
Кругом сразу загомонило, засуетилось, откуда-то кого-то набежало.
— Гога!
— Ну, Гога!
— Шамиль!
— Гога, приве-ет! — неслось отовсюду.
Он завертел головой, бестолково раздавая рукопожатия, вполовину не узнавая, кто это был, тормошили уже и Татьяну. Шамиль, осклабясь, обозревал пространство. Машина задом, но сохраняя значительность и грацию, складно отъехала.
То был триумф.
Краем глаза Георгий увидел наконец, кого искал — Маринку. Она стояла в стороне, неясно с кем, отдельная от суматохи, Георгия поразил белый абрис лица, с глазами, сузившимися до внезапной ненависти. Но, кроме ненависти, играла такая еще прямо женская смесь, презрительно-жалкая нить губ так дрожала, что не требовалось, почуял Георгий — жеста, звука, взгляда, никакой дополнительной злости для безумной вспышки…
Но расчет Георгия вышел верным: она не посмела. Она не посмела взорваться сразу, рвануться и сделать что-то на месте, где еще не простыл след правительственного ЗИЛа. И не посмеет, не пикнет, шестым чувством знал уже Георгий — ни потом, ни позже. Она запомнит ход черной машины, властно раздвоившей толпу.
Притворившись, что не видел, он быстро, увлекая суматошную группу, двинулся к огромным стеклянным дверям, сияющим грядущим праздником.
В Черкассах навалило снегу, ноябрь вышел тяжелый, злой, как ОВИР, у мамы на дворе завалило сарай. «Щоб вин сказывся», — сказала мама по телефону.
Георгию эти сараи — поперек горла, вместе с текущими крышами, заборами, теплицами и прочей мелкопоместной прозой. Все эти прелести входили в такой контраст с институтом и московским мироустройством, что Георгий не то — говорить кому, а и думать — кривился. Однако, поди ж ты, на деканат эти простые и грубые хлопоты подействовали магически. Ниночка, когда Георгий попросил о досрочной сдаче сессии и прямо объяснил причину — просто онемела. Ламара Юсуповна. юрисконсульт со стажем — не знала, куда деть глаз. Даже Барановича разобрало.
— А матерьял есть? — строго спросил он.
— Есть гам… Бруса немного… Ну, и шалевка, — застенчиво ответил Георгий.
— Ну-ну, — одобрил Баранович, подписывая заявление, — шалевка, говоришь?
Георгий приготовился сдать сессию на пятерки: ходили нервные слухи, какие всегда ходят перед распределением, что сильное сокращение, что отзывают посольства, что брать будут отличников или коммунистов.
Пятерки добыть легче, когда сдаешь досрочно. Измотанная комбинациями списков на летнюю стажировку «в среде носителей языка», профессура была близоруко падкой на просторный разговор «за жизнь» с неоперившимся студентом.
Отчим очень разволновался, в какую Корею пошлют Георгия, завел себе на работе карту мира и показывал сотрудницам, где та Корея, где наша… «А он тут, бачишь, как близко — Япония».
После бала слух по институту пошел шквалом, с Георгием стали настойчиво здороваться люди, которых он в упор не знал, все с комсомольскими значками. В комитете секретарь встречал стоя и улыбаясь заранее. Даже Хериков принялся выбирать выражения, церемонился, как на приеме, и сделался осторожней в общении.
Марина исчезла.
«В конце концов для нее так лучше, — думал Георгий. — Пусть сочтет, что и я подонок, как все, ей же легче. А Хериков, может быть, не подонок — пускай».
Сашулька, совершенно сбитый с толку, остался, кажется, счастлив, что так это все произошло близко от него, такие важные события. Особенно веселился Георгий, когда Сашулька, бывало, усаживался пить кофе вдвоем с Татьяной. Казалось бы — сияй, счастье рядом! Куда там. Краснея от натуги, он чего-то пыжился, не мог вовремя понять, о чем она тут спрашивает, зло глядел по сторонам — все ли видят.
Самолюбие Сашульки публично купалось в ванне согретого тщеславия (Побединская! с ним! разговаривает!).
Но Георгий тянул.
— Слышь, эта… А че ты тянешь-то? — равнодушно спросил Шамиль.
— Сказать тебе правду? — Георгий прищурился. — Ты что, хочешь, чтобы все поняли, как я устроил себе практику в загранке? Свадьбой? Выкусите! — Георгий разгорелся до того, что конопушки пропали куда-то под кожу. — Чтобы я дал этим животным повод… Я сделаю себе практику сам, понял? А уж когда вернусь… Будут деньги — будет и пища, как говорит Арсланбек.
Шамиль только хмыкнул.
К началу декабря Георгий получил четыре пятерки. Перед последним экзаменом — история Кореи — купил на Киевском вокзале билет домой. Постоял на высоком крыльце кассового зала, всунув руки в карманы плаща. Прищурился на министерство, один на один, огромный герб на нем, досадно стиснутый с обеих сторон туловищами двух близнецов-гостиниц. Герб одиноко плыл в голубом колодце — над Бородинским мостом, набережными, привокзальной площадью, по небу неслись мелкие облака, и казалось, герб трепещет вырваться из узкого ущелья гостиниц — Интурист-I и Интурист-II, взмыть на вольный простор. Иллюзия была сильной. Георгий мальчишески впился в герб глазами, в самую сердцевину, где ручка молота пересекает жало серпа и дальше втыкается в Австралию, впился, желая — как это хоть раз случается с каждым — проверить гипнотические способности. Поднапрягся, усилился, но тут его ткнули сзади чемоданом пониже колен, и он резко, по-клоунски, присел, тут же вскочил обратно — огромный детина в черной искусственной шубе уже пер свой чемодан-вагон дальше по лестнице, обкладывая всякую следующую ступеньку. Георгий спустился вслед с смутным ощущением досады.
Стоял яркий зимний денек, бабули бойко торговали цветами, стараясь попадать в теплый поток воздуха из створок метро, снег тут вытаял и неприятно чавкал под ногами. «Ачыкы, ачыкы, — покрикивали цыганки, со всех сторон перевязанные платками. — тенидлявек, тенидлявек!» Георгий, поймав краем уха слово, удивился — что еще за тенидлявек такой? — повернул голову и встретился взглядом с цыганкой лет пятидесяти. Она ничем не торговала, а спокойно стояла в частом кружеве людей. Показалось ли или вправду кивнула она ему, Георгий несмело пошел.
— Что, золотой, сомневаешься? — приветливо сказала она.
— Э-э… Собственно… — Георгий хотел как-то опомниться.
— Дай руку, — она сама взяла ладонь, поднесла к глазам. — да, ходит вокруг тебя ворон, ой, ходит, ходит, золотой, — быстро-быстро заговорила она, — вот дорога дальняя, что ты морщишься, не та, не та, куда билет брал, дамочка тут у тебя на сердце — дорогу закрывает, только… положи зелененькую, зелененькую клади быстрей, а то дальше не вижу.
Георгий быстро достал трояк, все морщась про себя от происходящей банальности.
— Да, хорошая дамочка, ой, красивая, и любит тебя, да ты не верь ей, она и сама не знает, нужен ты ей или нет, но спасти тебя от дальней дороги может…
