Вдвоем направлялись в картинную галерею на Крымской набережной, где варили кофе на песке.
— Ты откуда ее знаешь, Платоныч? — Сашулька забежал вперед.
— Хм…
— Ну, ты мужик! — восхитился Сашулька. — Познакомь.
— Кроссовки, — сказал Георгий.
— Платоныч, н-ну ты… я ж говорил — маман болеет.
Сашулька был собиратель. Он коллекционировал фотографии голых женщин, то же и карты, однажды занес было в коллекцию «Купальщиц» Сислея, но спохватился; собирал обертки от жевательной резинки и обклеивал туалет, где они жестоко коробились от русской сырости. Любил твердые пачки от сигарет, не брезговал и мягкими.
— Утром кроссовки — вечером Татьяна, вечером кроссовки — утром Татьяна, — сказал Георгий.
Денек стоял туманный, весь — в неясных бликах и конопушках. Копопушки облепили и лицо Георгия — крупные родовые пятнышки, какие нередки на малороссийских лицах.
В кофейне царил художественный полумрак.
— Хериков — скотина, — сказал Сашулька. Он любил внезапные начала. — Говорят, точно на Маринку прицелился. Думаете, ему охота в эту долбаную Корею? Уже внаглую пялится, идиот.
Марина была блондинка с глазами распутными до какой-то даже святости. Папа Никулин вынырнул неожиданно из серой мышки деканата в секретари парткома и получил в руки печать с надписью по кругу «КПСС для характеристик».
На Марину сразу позарился друг-Оприченко, арабист-придурок, но она внезапно вышла замуж за Лебедева, похожего на ректора Уткина, и друг-Оприченко, обидевшись, рассказывал так уголком рта:
— Мэн, она с ним жила-то две недели, а потом говорит ему, ты, говорит, есть сексуально неполноценное существо с комплексом маркиза де Сада. А я, говорит, предпочитаю мужчину пусть и с тем же комплексом, даже желательно, говорит, с тем же, но с противоположными физическими особенностями. Вумэн!
— Что ж, Маринка — хороший кусок, — задумчиво сказал Георгий, — партком при всех обстоятельствах жизни не лишний.
Сашульке едва стукнуло одиннадцать, когда в один прекрасный вечер мир бесповоротно разъехался на две части — мужскую и женскую, и пропасть легла прямо на детское сердце.
Машка Соседова, из пятиэтажки сбоку капотненского гастронома, влезла в шалаш и, запыхавшись, выговорила, стоя на четвереньках:
— Пацаны… спрячьте быстрее, а то Канава… за мной Канава…
— Давай! — Витька Колун, из седьмого «Б», худой да ранний, схватил Машку повыше локтей и втянул к себе куда-то в угол. Все замерли, прислушиваясь. Канава — рыжая, злая и распутная — могла в свои пятнадцать дать шороху не только что Машке, а и родителям Машки — когда находило. Но сквозь разнобой дыханий пробивался лишь шепот капотненского пруда да скрип лесочка позади шалаша. Слушать было страшновато. Наконец кто-то хихикнул, все завозились, хихик расширился, слился с возней, и Сашулька, притаившийся у входа, вдруг почуял в звуках другой смысл. Захватило дыхание…
— Суслик! — грубо позвал Витька. — Давай на шухер.
— Да че ты, че ты, — пришел в себя и сразу заныл Сашулька.
Витька выпростался из угла, перебрал руками по чьим-то ногам, подлез к уху:
— Машку пощупаем, дурак, — зашептал он, — ты постой там, потом Таракаку пришлю — сменит. Ну!
— Ага, — сказал Сашулька и с стесненным сердцем полез из шалаша.
Он ходил вдоль опушки, послушно вертя головой туда-сюда, но не видел ни пруда, ни песчаного берега, ни леска. Он весь был там и неприметно сдвигал пост ближе и ближе.
Из шалаша доносились странные звуки — не то постанывание, не то сдавленный смех по-над шуршанием лапника, который натащили внутрь для мягкости.
Чудно, но щупать Машку наедине — пе представляло для Сашульки совершенно никакого интересу, и мысли такой отдельной в голову не забиралось. Но вот когда все, сейчас, в куче — тут таилась особенная заманчивость, и отраженно зажигались острые и сладкие искры в глубинах слабенького его организма.
Он маялся, страстно ждал смены и боялся ее, до треска в ушах вслушиваясь в шалаш. Странное дело, на удивление отчетливо, почти бездыханный, он представлял сию секунду ощущения Машки, такие щекотные, но что точно чувствуют пацаны и Колун — оставалось за гранью телесного воображения.
Наконец возня в шалаше усилилась, пошел дым, фанерка отодвинулась, и… вылезла Машка во всей жаркой красе. За ней оживленные, но по-новому сдержанные пацаны. Последним вылез Витька с бычком «Казбека» в зубах, сказал зычно:
— Бегим на дамбу! — И все вперебежку потекли по опушке. Сашулька замер и спрятался за сосну, не в силах допустить, что сейчас заметят его отдельность. Напрасно. О нем совершенно, совершенно забыли.
Второй курс Георгий вспоминал с отдельным удовольствием. Там часто посещала высокая мысль, что может стать Генеральным секретарем. Поступление в институт, кажется, открывало дорогу именно сюда. Он не представлял хорошенько — как это сделается, но только чувствовал, что будет справедливым и добрым Генеральным секретарем. Косяк мыслей о будущем целиком стекался к этому бугорку, а вовсе пе в рутину бумажных обязанностей атташе. Пленительное слово «атташе» стояло так близко к областям, где и правительство, что с досадным удивлением Георгий узнал: атташе — самый младший, самый первый дипломатический ранг. Но все равно не осилил побороть обаятельной репутации слова. Репутация, говорил отчим, это — год ты работаешь на нее, потом пять лет — она на тебя. «А потом?» — интересовался Георгий.
Отчим, с замашками уездного аристократа, работал мелким служащим в райисполкоме. Он считался видным мужчиной, слыл сердцеедом и любил при чужих (да, забываясь, и при своих) принять вид ответственного работника.
Полненький, лысенький, чистенький, весь в каких-то складочках, ямочках и щечках, видным мужчиной он считался вот на каком основании. Частенько в обед, похаживая перед машинистками и подперев большими пальцами подмышки, он громко вспоминал, как занимался в юности фехтованием. «От так! от так!» — показывал он, энергично тыкая локтем в воздух, машинистки легонько взвизгивали, и тут он, разошедшись, добавлял, что еще у него, кажется, есть разряд по ориентированию на местности.
Черкасский бомонд отдавал должное и его благородству — за то, что женился на женщине с ребенком, то есть с Георгием. Это событие случилось много лет назад, но благородство всем запало в душу.
Отчим собирал библиотеку («В меня только англо-американьськие авторы», — говорил он важно), играл в преферанс по десяти копеек вист, а вечерами тихонько слушал Би-би-си, жмурясь время от времени. «Нужно весты общественную работу, — любил сказать оп Георгию, — ты на жлобов-то не смотры». — «Сам и веды!» — огрызался про себя Георгий, однако работу вел, лавируя между классной шпаной с «Дуси» — дальне-украинской слободки — и учителями — энтузиастами отечественной педагогики.
«Жлобы», или, по-другому, «зверы» — приезжая из деревень, заполняли недоношенные новостройки па окраинах. Их различали в городе по акценту и хаживали бить всем классом. Вместо «туда» жлобы говорили «тудой», а вместо «стул» — «стуло». За это стоило дать в морду.
Особенно кропотливо высчитывал отношения с блатными. Умел на подвох в темном углу: «Ты, курить дай!» — с замершим сердцем ответить: «А Калыту нэ видали?» Шпана в ужасе пятилась от Георгия, Георгий — от них, в эти минуты ему и вправду хотелось хоть бы раз в жизни повидать Калыту. «Калыта» — это имя было на «Дусе» святым. Георгий иногда мечтал спасти как-нибудь Калыту откуда-нибудь, или оказать фантастическую услугу, или вообще… сделать что-нибудь такое, ну… чтобы Калыта сказал: «Пацаны, Серю не трогать. Серя — классный пацан».
На втором курсе Георгий ненароком спас Сашульке судьбу.
Корейский язык — пе самый распространенный язык в мире, но именно его выпало изучить
