четверым: Георгию, Сашульке, цветку подфака Шнурко, а также Гене Херикову — мужчине на все сто и партийной прослойке.
Сашулька с натугой тянул корейскую поклажу, коверкал лигатуры и ненавидел тонированные глаголы. («Ну мяучут, ну мяучут, ссуки», — жаловался он.) Особенно обижало Сашульку, что в это самое время за стенкой кто-то смакует французскую фонетику, греческие придыхания или, на худой конец, непальский синтаксис.
В тот раз перед зимней контрольной Сашулька, краснея, спустился в лабораторию средств печати, за недостатком места расположившуюся в бомбоубежище, и выпросил ксерокопию грядущего текста у добрейшей Софьи Абрамовны, поклонницы идей Чучхе и революционерки по духу. Что уж он ей наплел — так и не допытались.
Дома, в Капотне, обложившись на кухне словарями, Сашулька не спеша перевел отрывок и дал отредактировать дяде Семе — сухонькому соседу-журналисту с пушистыми, как два сибирских кота, пейсами. Мама иногда, по-соседски, давала дяде Семе колбасы.
Сам дядя Сема работал в капотненской многотиражке «Светлый путь», в отделе писем, для пейсов у него имелась отдельная расчесочка — в ванной на отдельном пластмассовом крючочке.
На контрольной Сашулька подсунул «бомбу». Но вместе с «бомбой» по ошибке, суетясь и вздрагивая, сдал и собственный ксерокс.
Алексей Петрович, преподаватель с причудами, приехав домой в Беляево, насчитал, к своему ужасу, вместо четырех ксерокопий — пять, одну с жирным пятном от сковороды.
Сашулькин перевод захватывал дух литературными излишествами и странным декадентским слогом с внезапными ухарскими интонациями. Даже грамматической ошибки не осталось после дяди Семы… Хотя нет, одна была. Слово «разрядка» оказалось почему-то написанным через две «а» и стало таким: «разрадка», но этого не заметили.
Разыгралось комсомольское собрание.
Собрание! Добрый и радостный, древний, как мир, миг единения. Собрание! Веление полнокровной, ядреной и смыслом насыщенной жизни. Собрание! Кто пе вздрогнет из русских людей, заслышав святое слово! Кто не вспомнит тут же с восторгом вольный греческий сад Академии, римский форум и Византийский собор! Какой русский не представит живо гул новгородского веча и немецкий танцующий лепет безбородых петровских ассамблей!
Нет, нужно, нужно человеку изредка отмахнуться от неглавных забот и взметнуть руку, голос и щит в благородном совместном порыве, влиться, хоть на часок, в живое пьянящее русло полного хода истории! Собрание! Чу, слышите? В нем собор, и брань, и собрат, слитые воедино. В нем есть даже совесть и рана — слова, какими исчерпывается русская идея. В нем бряцанье мечей и стон колоколов, в нем рык разгневанных мужчин, и тихий небесный посвист, и торжественный свадебный звук православной литургии.
О, кто не любил одушевленных минут народного схода, в ком ни разу не бился трепетный пульс общественной жизни — тот не знает истинного назначения человека!
Советский человек не умеет провести собрания жизнерадостно. Советский человек, напротив, умеет нагнать на собрание такого страху, что собравшиеся сидят ни живы ни мертвы, совершенно не в силах понять — о чем, вообще говоря, речь.
Группа пришла на собрание с суровыми, помнится, лицами и щекотным ощущением бесплатной потехи. Долго ждали администрации.
Наконец Хериков, мужчина до мозга костей и парторг, прошел к кафедре. Одетый в простой пиджак и нехитрые брюки, он прямо наводил на мысль, что суть не в одежке.
— Я считаю, — лаконично сказал Хериков, — что в политическом вузе страны ворам места нету. Сегодня он выкрал контрольную корейского народа, завтра у него украдут важный политический документ, и мы пе в силах отвечать за последствие.
Немигающие глаза в копеечную монетку — излучали гневную веру в победу, невзирая па лица.
— Да, — сказал Хериков, — людям в комсомоле тоже не место. Они порочат честь молодежной коммунистической организации. Нас останется втроем у группе, — подвел он черту под Сашулькой, — хотя министерство рассчитывало на четырех, но мы своим упорным трудом, — он повернулся корпусом к секретарю парткома, — обещаем заполнить это отсутствие… этим отсутствием… — он немного сбился, — своим упорным трудом! — неожиданно закончил он, круто вышел из-за кафедры и сел на место.
Группа угрюмо уставилась на Сашульку.
Еще утром Георгию было плевать, куда повернет тележка Сашулькиной судьбы. Он презирал самую внешность — пенные скобочки в уголках губ, глаза — ни пойми о чем, сами губы — жидкой нитью по рябому лицу, «где этот ивыкидыш внешней политики?» — спрашивал, бывало, Арсланбек. Георгий подыскал глазами убито сгорбившегося Сашульку. Министерство возьмет двоих, много — троих, но никак пе четверым. Все глядит на Георгия, ему выступать, комсоргу, они знают, о чем он скажет, скоты… Георгий встал, шумно подав назад стул, и пошел верной походкой — как столбики вбивал — к кафедре.
Два часа назад, в обед, в нижней кофеварке к Георгию подсел без спросу Шамиль.
— Ты — комсорг группы? — спросил он спокойно.
Георгий удивился.
— Ну, — он взял чашку с кофе, хватил, пе рассчитав, гущи, стал глупо жевать ее.
— После четвертой пары собрание, — сказал Шамиль.
— Собрание? Ах, да. Ну?
— Надо бы выручить Сашу.
Шамиль смотрел ровно, немного насмешливо, он знал наперед итог разговора.
Дед Шамиля служил Заместителем Председателя Совета Министров СССР по соцкультбыту — восемь заглавных букв, не считая кавалерств и лауреатств за развитие соцкультбыта.
«Вот как? — подумал Георгий. — Сентиментально», — и приспустил веки.
Толстые валики век вечно делали глаза полусонными, но ежели исхитриться заглянуть — мог свободно продрать озноб.
Положение было щекотливое. После Чиеу траурных именин — оставили комсоргом с испытательным сроком на год. Неизвестно, как натужился Баранович родить эту виртуозную меру — видно, крепко надеялся…
Год подходил, с ним в руку пришел прикуп с Сашулькой. Грех не разыграть по правилам железный подход, взять свои и испытательный срок погасить. И уже Баранович дал через Херикова демократический намек: как решит собрание — так и будет отчислен. И вот — Шамиль…
Весы колебались, у Георгия на лбу вырезалась двух-палая вилочка. Шамиль улыбался. Георгий покосился под стол — там постукивал вишневый полуботинок Саламандер.
— Я не могу, — внятно сказал Георгий и прикрыл чашку распущенной ладонью.
Шамиль замер с салфеткой.
— До свидания, — вежливо сказал он, подымаясь.
В начале собрания, поискав по лицам, Георгий наткнулся на Шнурко: в красноватом обруче лица таилась мысль. С непривычки мысль высовывалась. Георгий усмехнулся: Шамиль подыскал не лучшего агента.
— Я считаю. — сказал Георгий, — что меры, предлагаемые Хериковым, по форме своей верны, и Гена, как обычно, прав и как коммунист, и как товарищ — Александру лучше бы уйти сейчас и поработать с годик на производстве. Но Гена не знает всех обстоятельств Александра, а мы, как комсомольцы, должны разобрать здесь все обстоятельства. Я как комсорг долго говорил с Александром перед собранием и хочу пояснить вот что…
Сашулька поднял голову и во все глаза глядел на Георгия: никто с ним не говорил, тем более долго.
— Вы знаете, что Александр живет без отца. — начал Георгий, — живет с отчимом. И отчим… Саша, ты позволишь, я расскажу? — он холодно посмотрел на Сашульку, тот ошалело кивнул, аудитория замерла…
Георгий сделал движение языком, как удаляют из-под верхней губы остатки пищи.
— Отчим Александра — человек несостоявшийся. Он, как бы сказать… он почти завидует, что
