любое чувство на любом лице, любой налет. Пустое крохоборство часов, разросшаяся каприфоль, беседка, простодушный мрамор статуй, двойник заката, засвиставший дрозд, балкончик с башней, гладь воды в фонтане теперь былое. Ты сказал — былое? Но если нет начала и конца и ждет нас лишь неведомая сумма лучистых дней и сумрачных ночей, то мы и есть грядущее былое. Мы — время, непрестанная река, Ушмаль и Карфаген, и вросший в землю латинский вал, и канувший во тьму сад, поминаемый теперь стихами. И вот художник встал перед беленой стеной, быть может (я не исключаю), необозримой, втайне размечая громаду, чтобы кистью неуклонной вместить весь мир, всю пестроту и цельность: весы, татар, ворота, гиацинты, престолы, стеллажи и лабиринты, Ушмаль и якорь, ноль и беспредельность. Поверхность заполнялась. И фортуна, венчая щедро труд его несладкий, дала творцу увидеть завершенье. Невеки покидая мир подлунный, он различил в туманном беспорядке свое точнейшее изображенье. Что увидит во сне непредвосхитимое будущее? Что Алонсо Кихано останется Дон Кихотом, даже не покидая своего села и библиотеки. Что минута перед пробуждением Улисса может быть богаче поэмы о его трудах. Увидит целые поколения, слыхом не слыхавшие имени Улисс. Увидит сны куда отчетливей сегодняшней яви. Увидит, что мы в силах сотворить любое чудо, а не делаем этого, поскольку в воображении оно гораздо реальней. Увидит миры такой мощи, что трель одной-единственной тамошней птицы может убить там человека.
Увидит, что забвение и память — действие воли, а не вмешательство или прихоть случая. Что можно смотреть всем телом, как во тьме померкших миров — своих ослабевших глаз — мечтал Мильтон. Увидит мир без машин и без этой хрупкой машины — нашего тела. Жизнь — не сон, но, как писал Новалис, может когда-нибудь дорасти до сна.
I В малейшем облаке — весь мир со всею бездонностью. Оно — стекло и камень соборов, воздвигавшихся веками и стертых ими, или 'Одиссея', как море зыблющаяся: сегодня вчерашней не узнаешь. В Зазеркалье глаза не то увидят, что искали, и день твой лабиринта безысходней. Недолговечны мы, напоминая тех облаков изменчивый и смутный закатный очерк. Роза поминутно перед тобой уже опять иная. Ты — облако, и море, и забвенье, и все, что за чертой исчезновенья. II То розовеет кромка вырезная, то грозный кряж, чернея шишаками, полнеба закрывает. Облаками они зовутся, облики меняя. Шекспир одно из них сравнил с драконом. И, в слове отчеканившись когда-то, оно горит огнем того заката, плывя сегодня этим небосклоном. Что создает и движет их? Случайный каприз природы? Или Бог, быть может, тасует эти призраки и множит, вплетая нитью в свой сюжет бескрайный? Или бессмысленны и тени эти, И ты, на них смотрящий на рассвете?
