Вряд ли кто удивится, не найдя в книге человека, перевалившего за восемьдесят, первой среди стихий — огня. Царица на пороге смерти уподобляет себя воздуху и огню, я чаще всего чувствую себя прахом, бессильным прахом. И все-таки продолжаю писать. А что мне еще остается кроме этой — в конце концов, счастливой — судьбы? Радость пишущего и достоинства (или огрехи) написанного — вещи разные. Любой из человеческих трудов, по мнению Карлейля, немногого стоит — кроме самого, труда.
Никакой эстетической программы у меня нет. Произведение само диктует автору нужную форму: стих или прозу, манеру барочную или простую. Теория может оказаться замечательным подспорьем (вспомним Уитмена), а может породить чудовищ или попросту музейные экспонаты. Опять-таки вспомним внутренний монолог у Джойса или, в общем и целом, непереносимого 'Полифема'.
С годами убеждаешься, что красота (и счастье) вовсе не диковины. Дня не проходит, чтобы мы — пусть на миг — не побывали в раю. Любому, даже самому серому, поэту рано или поздно удается лучшая в мировой литературе строка (равно как и множество худших). Красота — не привилегия великих одиночек.
Вряд ли среди сорока стихотворений этой книги не таится хотя бы единственная строка, достойная пройти с тобой до последней минуты.
В книге много снов. Они — не прихоть и не выдумка, а невольные дары ночей или, точнее, зорь. Если я что и прибавил, то разве одну-другую деталь, как этого требует, начиная с Дефо, наше время.
Диктую эти слова на одной из моих родин — в Женеве.
9 января 1985 г
Он пригвожден к кресту. Свисают ноги. Все три распятья — равной высоты. Христос не в центре. Он — всего лишь третий. Он с черной бородой и не похож На поздние свои изображенья. Суровый иудей. Я не встречал Его ни разу, но искал годами И, сколько б ни осталось, буду впредь. Он мучится, не проронив ни звука. Изранен лоб колючками венца. Ему не слышно, как над ним смеются: Агония не внове для толпы, Не все ль равно — его или другая? Он пригвожден к кресту. Мелькают мысли О царствии, обещанном ему, О женщине, потерянной навеки. Ни гностиков, ни богословов он Не знает, ни Единого в трех лицах, Ни Оккамова лезвия, ни храмов, Ни литургии, ни порфир, ни митр, Ни Гутрума, крещенного мечом, Ни палача и гибнущих за веру, Ни крестоносцев и ни Жанны Д'Арк, Ни пап, благословляющих оружье. Он знает, что не бог, а человек И что умрет. Но мучает не это, А сталь гвоздей — вот что больней всего. Ведь он не грек, не римлянин. Он стонет. Нам остаются дивный блеск метафор И таинство прощенья, без следа Стирающего прошлое. (Так пишет Один ирландец, брошенный в застенок.) Душа, томясь, торопит свой конец. Смеркается. Его уже не стало. Лишь муха проползает по плечу… И что мне, кажется, в его мученьях, Когда я сам здесь мучаюсь сейчас? Киото, 1984
Ночь. Южный город. Алгебра светил, неведомых скитальцу Одиссею, и человек в попытках вновь собрать реликвии того богоявленья, что было послано ему давным — давно за нумерованною дверью отеля над британскою рекой, бегущей век за веком, как другая, незримая река времен. Тела ни радостей, ни тягостей не помнят. А он все ждет и грезит, в полусне перебирая нищие детали: девичье имя, светлое пятно волос, фигуру без лица, потемки безвестного заката, мелкий дождик и воск цветов на мраморе стола, и стены бледно-розового тона.
