ставке гостит шейх Счастливой Аравии? — прервал он свою речь.
Филипп молчал. Пергамец чуть заметно сдвинул брови.
— Я же знаю…
— Гостит, — ответил Филипп.
— И он всем говорит, что царь Сирии — беглый раб?
Филипп покраснел и совсем смешался.
— Я напишу пославшему меня к тебе обо всем, что ты изволил мне поведать, — вместо ответа произнес он напыщенным заученным тоном.
— Не надо обо всем писать, — улыбнулся вдруг Аридем, взглянув на алые сафьяновые сапожки посла, отороченные дорогими камнями. — Приведи себя в порядок, а завтра утром я приму тебя снова. — Он хлопнул в ладоши и поручил понтийского легата своим этерам.
— А мне надеть нечего, — не замечая насмешки, растерянно объяснил посол.
Аридем сел на ларь.
— Не обижайся, — он поиграл браслетом, — но эти безделушки вызывают ненависть у моих людей.
— Ты прав! Не стоит их раздражать! Бывшие рабы всегда завистливы.
— Ошибаешься, гость! Просто они знают, ценой каких страданий создаются эти вещицы.
— Зато они так красивы! — возразил Филипп. — А все красивое… Я слышал, ты у себя даже театр запретил?
— Нет, я пока отменил зрелище.
— Ты враг Музам?
— Я не враг прекрасного, но для меня оно не в любовных приключениях богов.
Заметив, что юноша стоит все еще полуодетым, Аридем попросил не стесняться и продолжать облачение.
— Царь, я уже пояснил тебе: мне нечего надеть.
Аридем расхохотался и велел принести льняной хитон.
— В нем ты будешь похож на скромного эфеба, — довольно проговорил он, — ненужная роскошь оскорбляет голодных, еще не забывших страдания братьев. Это не зависть, как ты заметил, а чувство нравственной пристойности. Ты слышал о Государстве Солнца?
— Нет, государь.
— Завтра ты увидишь Государство Солнца.
Аридем дружески улыбнулся и вышел. Филипп, проводив его глазами, глубоко задумался.
II
На бледно-сером небе розовела заря. Ночи в пустыне холодные, и на восходе свежесть пронизывает. Посланец Митридата, поеживаясь, кутался в плащ. Он шел вслед за Аридемом. Удивленный, что их никто не сопровождает, Филипп окидывал взглядом пустынные поля. И зачем потребовалась царю эта странная прогулка? При неожиданном нападении тайная охрана не поспеет на выручку. Рука его невольно опускалась на рукоять меча.
Аридем шел крупным шагом привычного пешехода. Вдали уже белел воинский стан. Солнце поднялось, и сразу стало жарко. Дорога пылила. Филипп начал уставать.
— Сейчас ты увидишь моих воинов, — проговорил, сдерживая шаг, Аридем, — я прошу тебя, будь снисходителен к ним.
Филипп ответил ничего не значащей любезностью. Аридем вздохнул.
— Если бы ты узнал их близко, ты не был бы так высокомерен.
У входа в стан гелиотов их остановил часовой в тюрбане. Филипп подметил неправильность в укреплениях лагеря, в расстановке шатров, но промолчал.
В самом стане его поразило смешение воинов разных возрастов и племен. Здесь были подростки лет пятнадцати-шестнадцати и старые, уже седые, сгорбленные люди. Воинов обычного служилого возраста встречалось мало.
Среди красно-бронзовых сирийцев мелькали чернокожие эфиопы, желтоликие египтяне, золотисто- смуглые финикийцы и пергамцы, белые тела эллинов и армян. Филипп заметил даже несколько италиков. Он узнал их по характерному блеску глаз и певучему говору. Аридем, все время наблюдавший за ним, подтвердил его догадку.
— Да, это италики, но они борются за свободу, — сказал он и добавил: — Мои друзья — храбрые воины!
«Это пока не войско», — подумал Филипп, но вслух выразил восхищение:
— Внушительное зрелище, государь! Я желал бы узнать их в деле. Прикажи провести примерный бой.
Аридем подал знак. Бородатые и загорелые начальники отрядов один за другим подбежали к палатке.
— Расскажи им, чего ты хочешь, — сказал Пергамец.
Филипп принялся растолковывать сирийцам, что бы он желал увидеть на поле боя. Они почтительно вслушивались в его голос, но качали головами, плохо понимая вычурную речь. Наконец вожди повстанцев уразумели, чего добивается от них легат солнцеликого Митридата, и живо рассыпались по отрядам.
Заиграли трубы. Разноплеменное войско пришло в движение. Филипп изумился стремительности, с которой оно развертывалось для атаки. Однако учение проходило плохо, вразброд. Не было собранности и четкости строя, которые наблюдал он у ветеранов Армелая и легионеров Люция.
— Они опрокинули гвардию Анастазии и уничтожили два римских легиона, — напомнил ему Аридем.
— Царь, в таком виде они никуда не годятся.
— Они храбро сражались.
— В уличных стычках и засадах, — возразил Филипп, — но при первом крупном сражении они будут разбиты. Необходимо поскорей привести их в порядок.
— Об этом я и прошу тебя, — сдержанно ответил Аридем.
— Для этого я и приехал, государь, — с достоинством отозвался Филипп. — Прежде всего воинов следует разделить на роды оружия: копьеносцы, лучники, тяжело вооруженные гоплиты, конники. Этим пусть займутся твои полководцы. А потом мы начнем разбивку пехотинцев на лохи и всадников на илы. Наши таксиархи помогут.
Назад возвращались верхом. Солнце палило. По обеим сторонам дороги полуголые, согнувшиеся крестьяне мотыгами возделывали посевы.
Наконец мелькнула зелень Антиохии. От городских водоемов пахнуло свежестью. По улице ехали шагом. К Аридему подходили мужчины и женщины. Они говорили по-сирийски. Жаловались, излагали свои нужды. Аридем внимательно выслушивал и коротко отвечал. Филипп не понимал слов, но видел: просители уходят успокоенными. Он долго не мог забыть лицо немолодой измученной женщины. Она схватила руку Аридема и благодарно припала к ней губами. Аридем смутился. Филипп удивленно поглядел на него. Царей не смущает лобызание ног, не то что рук. Уж слишком прост владыка Сирии. Пожалуй, правду говорят: не внук он Аристоника. Но тут же устыдился своей мысли.
— Бедная… — услышал он скорбный голос своего спутника. — У нее два сына в рабстве в Вифинии. Я обещал их выкупить. Муж ее убит при штурме дворца. Много горя на земле, благородный гость! Как помочь всем людям?
Они проезжали базаром. Обширный рынок Антиохии пустовал. Кое-где, за широкими мраморными столами, женщины с обветренными красными лицами крестьянок продавали плоды. У хлебной лавки толпился народ. Там была давка. Слышались крики. Из глубины лавки несколько сирийцев тащили высокого полного мужчину. Толстяк героически защищался:
— Ложь, клевета!
