— Фаланга непобедима! — уверенно бросил Пергамец.
— Была когда-то! Фаланга с ее сарисами[20] на шесть рядов хороша против плохо обученной восточной конницы. Но римские легионеры при первом же натиске врежутся в нее и опрокинут. Фаланга неповоротлива, государь!
— Так думает Армелай? — спросил Аридем.
— Так думают римляне, государь, — Филипп глядел ему прямо в глаза. — Они проверили это. Под Пидной царь македонский Персей со всеми своими непобедимыми фалангами был наголову разбит легионами Рима. Аристоник Пергамский тоже против римлян выставлял фалангу — и он… «Если владыка Сирии действительно внук Аристоника Пергамского, он не снесет этого намека, хоть бровью дрогнет», — подумал сын Тамор. Но Пергамец спокойно ответил:
— Ты прав: что проверено жизнью, то бесспорно. Расскажи об этом моим полководцам.
Однако сирийские военачальники и понтийские таксиархи, собравшиеся вокруг Филиппа, не сразу согласились с его доводами против фаланги.
— Ты преувеличиваешь неуязвимость римлян, — возразил Тирезий, старый раб с покалеченной на галерах ногой, — насильник не может быть непобедимым.
— Однако римлян еще никто не называл трусами! — выкрикнул Ютурн. — Уже сто лет римские легионы непобедимы!
Аридем живо обернулся.
— Это мой этер, — извинился Филипп. — Он повторил мои слова: Рим можно ненавидеть, но учиться у него нужно.
— Все равно, — внушительно заметил Аридем, — когда старик говорит, юноша внемлет.
— Он не знает наших обычаев… Он самнит.
— А сражается против Рима? — поддел Тирезий.
— Я ненавижу рабство, — Ютурн блеснул ярко-синими глазами, — но мою родину я не позволю унижать.
— Успокойтесь, друзья, — Аридем положил на плечо Ютурна руку. — Учись уважать старших. А ты, Тирезий, не оскорбляй родных богов твоих товарищей.
Приступили к учениям.
Тирезий некоторое время шел рядом с Филиппом.
— Я грек, как и ты, — глухо сказал искалеченный воин, — и ненавижу римских волков. Я родился в Афинах и всю жизнь был рабом. Целыми днями я дробил белый мрамор для своего хозяина и шлифовал для него плиты — он был искусным зодчим. Каменная пыль слепила меня. Зубы мои выкрошились до времени… Но, придя домой, я знал отраду. У меня была жена, малютки — хозяин не мешал нам жить. Пришли римские солдаты. Зодчего убили. Дом, где я родился и вырос, сожгли. Мои дочери, все трое, отданы на торг позора. Моя жена умерла в римских эргастулах. Там работают от зари до зари, а ночи проводят в сарае под замком. Воды и хлеба дают столько, сколько найдет нужным надсмотрщик — вилик. Я убил вилика, замучившего мою жену, и был заточен в трюме биремы. — Тирезий откинул капюшон плаща. Лысую розовую голову пересекал узкий белый шрам. — Мне трудно любить римлян, — повторил он.
V
После купания тело испытывало приятную истому. Не хотелось ни двигаться, ни думать.
Аридем лежал в траве и лениво следил за Филиппом, пытавшимся сорвать с дерева глянцевитый лист магнолии. Он вытягивался, становился на цыпочки и, наконец, прыгнув, добыл желаемый трофей. Лег рядом, достал из-за пояса костяную палочку и начал чертить на легком восковом налете листочка какие-то письмена.
— Что ты делаешь? — улыбнулся Аридем.
— У понтийцев обычай: на этих листьях пишут дорогое имя и отсылают любимой. — Филипп смущенно потрогал края листочка. — У меня сейчас нет любимой, но матери будет приятно мое внимание.
— Ты у нее один?
— Один…
— Бедная старушка! — с неожиданной ласковостью проговорил Аридем.
Филипп рассмеялся:
— Моя мать не захотела бы услышать этих слов…
— Она — молода? И отец у тебя еще жив?
— Жив, — нехотя отозвался Филипп. — Не знаю…
— Он покинул твою мать? — все с тем же участием продолжал расспрашивать Аридем.
Филипп вызывающе вскинул голову:
— Моя мать не из тех женщин, которых бросают. Она сама любого бросит. Она отвергла любовь самого Митридата! Как щенка выгнала из своей спальни!
— Честных и добродетельных женщин боятся даже цари, — одобрительно улыбнулся Аридем.
— Она красивая, а это гораздо важнее, — веско возразил Филипп, доставая платочек и бережно завертывая в него лист магнолии. — Добродетельны только те, которых никто не желает. Разве я не прав, государь?
Брови Аридема удивленно взметнулись.
— Ты еще мальчишка, а уже перестал понимать, что похвально, а что постыдно.
— Постыдно обидеть слабого, предать друга, присвоить чужое, а восхищаться красивой женщиной не постыдно! — горячо возразил Филипп.
Разговор неожиданно прервался. В глубине сада послышались голоса и бряцание оружия. Подошедший часовой доложил, что мастера Антиохии просят допустить их поклониться Солнцу Сирии…
Аридем встал.
— Веди их.
В темных доспехах, спокойные и суровые, на главной дворцовой дорожке показались оружейники Антиохии. Они шли в сопровождении воинов и царских этеров. Впереди — старейшина. Он нес на подушке шлем. За ним, прикрывшись сияющим панцирем и щитом, на котором горный олень — джейран Сирии вздымал на рога худую волчицу Италии с разверстой пастью, немного боком, но важно и торжественно двигался Абис. Третьим с обнаженным, увитым миртами мечом следовал гордый оказанным ему доверием молодой оружейник. Шествие замыкали подмастерья, несущие поножи, налокотники и кованый пояс.
— Я не желаю тебе, владыка, лавров, обагренных неповинной кровью, — произнес юноша, протягивая царю меч. — Я увенчал твое оружие миртами. Ты — защитник бедных!
Аридем взял меч.
— Спасибо. Прекрасный клинок! И слова хорошие ты вырезал: «Свобода или смерть».
— Вся Сирия повторяет эти слова, Солнце! Я умею не только ковать, но и знаю, для кого кую, — отозвался молодой оружейник.
— Свобода или смерть! — Аридем повернулся к своим этерам. — Это — наш жребий.
— Лучше смерть в бою, — отозвался Тирезий, — чем крест или заточение в трюме биремы.
— А еще лучше победа в бою! — поправил его Аридем. — Препояшь меня, друг! — передал он меч Филиппу.
Тот, преклонив колено, с готовностью приступая к обряду.
Вдруг из толпы подмастерьев кто-то метнулся:
— Солнце! Прикажи моим родным не делать меня несчастной!
Молоденькая девушка, вся трепеща, бросилась к ногам Аридема.
— А разве есть на свете отец и мать, что хотят видеть своего ребенка несчастным? — быстро наклонился он и поднял с земли девушку. — Успокойся, дитя!
— Разреши мне выйти замуж за твоего полководца Ютурна! Мы любим друг друга!
Шефике подняла чуть тронутое розовым загаром личико, полыхнула в сторону синим отчаявшимся
