— Не могу, — всхлипывала она.
— Не верю! Ты достойна лучшего! Тебя любил сам Митридат!
— У Митридата теперь молодая любовница, — живо возразила Тамор. — Скоро я не буду нужна даже Каллисту. О боги! Как идет время. Тебе уже восемнадцать.
Филипп хотел напомнить, что ему уже двадцать четыре, но Тамор не вынесла бы такой поправки. Он поцеловал ее руку и сказал о цели своего прихода.
— Не проси невозможного, — сразу же отрезала Тамор. — Каллист знает наперечет все мои драгоценности. Я боюсь его!
Филипп пожал плечами. В первый раз мать отказывала ему в таком пустяке.
III
Аглая окликнула его, когда он входил в театр. Она была такая же хорошенькая, быстрая, ловкая, как два года назад. Заметив, что Филипп рассматривает ее, но медлит подойти, она засмеялась:
— Мой Амур забыл… старых друзей?
Филипп подошел. Аглая улыбнулась:
— Ты очень изменился.
— Подурнел?
— Стал лучше.
Несколько минут они молча разглядывали друг друга.
Аглая посадила его рядом с собой.
— И не хмурься. Тебе не нравится игра актеров?
Филипп отшутился:
— Мне не нравится сама трагедия. Я не верю ни в стойкое целомудрие Ипполита, ни в пылкую страсть Федры.
— Вот как! — Аглая засмеялась. — Конечно, ты не был бы так жесток, если б красавица первая открылась тебе в любви? — В голосе ее были дразнящие нотки. — Тогда уйдем.
Филипп чуточку смешался:
— Сейчас?
— Сию минуту…
Они вышли. Аглая пригласила его отужинать: ее вилла над самым морем. Там пальмы и тишина.
— Я много о тебе слышала.
— Плохого?
— Загадочного…
Легко одетая спутница дрожала от ночной сырости. Филипп укутал ее своим плащом. В темноте горько усмехнулся: он, чудом избежавший распятия, кажется ей только загадочным, ничего трагического в лице его она не видит. И никто не видит. Он — прежний. Он долго еще будет прежним…
Дорожка, усыпанная фиалками, вела от калитки до самой трапезной. Вся трапезная — стол, ложе, пол — была усыпана сухими лепестками роз.
— Зимой не достать свежих цветов. Ты заменишь мне цветы! — Аглая села к нему на колени. — Будем пировать.
— Будем, — сказал он.
Они ели из одной тарелки и пили вино из одной чаши. Она отстегнула фибулу на его хитоне и обнажила плечо.
— Ты похож на золотистый гиацинт.
Филипп сжал ее в объятиях.
— В этом моя загадочность?
Она скользнула губами по его щеке.
— Я заплачу твои долги, не думай о них…
Филипп рассмеялся. Аглая покупает его? Так просто! А ведь он мог бы полюбить ее. Сердце его сейчас пусто. Совсем-совсем пусто… Он отстранил от себя девушку и почти с ожесточением начал срывать с нее одежды. Аглая приняла его смех, его неистовость как взрыв страсти. До самого утра, благоговейная, трепетная, она прислушивалась к его дыханию: неужели он ее любит… так любит?..
Филипп вскрикивал во сне, метался.
IV
Дом вдовы Мелано стоял на отшибе. В чисто выбеленной хижине, выходящей на улицу, жила сама вдова с полудюжиной ребятишек. В глубине двора, в облезлом сарайчике, ютился бывший военный трибун Суллы Люций Аттий Лабиен.
Узкая постель, припертый для равновесия к стене стол на трех ножках, на полках — глиняная утварь, пенаты, в простом каменном ларариуме — фамильные боги. На постели — бережно разложенные рукописи.
Люций протянул Филиппу обе руки.
— Пришел! Как мило с твоей стороны! Путь на мой Парнас нелегок…
Он был счастлив. Сразу же предупредил Филиппа: никакой помощи он не примет. У него есть все, что необходимо человеку. Его не забыла Тамор? Он очень рад. Бедная, как она может жить с этим грубияном! Он никогда не оценит божественной красоты, которая ему досталась! Но от разговоров о своем бывшем доме вскоре уклонился.
— Вот мое богатство, — указал он на рукописи. — Уникум Анаксагора. Этот философ учит, что Мир возник от огня. А вот Эмпедокл. Ты что-нибудь слышал о нем? Он доказывает, что во всей Вселенной действуют две силы: Эрос — сила созидательная и Антиэрос — сила разрушения. Есть эпохи, когда торжествует Эрос. Тогда народы, объятые дружелюбием, процветают. Создаются величайшие общечеловеческие ценности. Но есть и тяжкие времена. Тогда царит Антиэрос. Народы, обезумев, избивают друг друга. Посевы предыдущих эпох топчет Арей — война. Голод, разрушение, пожары, засухи, землетрясения — все это следствие нарушения внутренней правды. Мы жирем в темные времена. Но истинный мудрец даже в мрачные дни Антиэроса волен. Вооруженный тростинкой и тушью, он творит…
Филипп залюбовался отчимом. Люцию уже далеко за тридцать, но какое у него молодое, вдохновенное лицо! Как могла Тамор бросить его ради какой-то подлой, скупой скотины?
Стукнула дверь. В сарайчик вошла молодая девушка. Она приветливо поздоровалась и поставила на стол корзину, откуда извлекла лепешки и кувшин с вином.
— Незатейливы пиры в хижинах убогих, — улыбнулся Люций, широким жестом приглашая Филиппа к столу. — Ты, мальчик, изведал все в походах. Не погнушаешься?
Филипп нагнулся, чтобы скрыть смущение.
— Если б была справедливость, ты вкушал бы из золотых чаш…
Люций усмехнулся:
— Самый богатый тот, кто ни в чем не нуждается…
Они закусили.
Девушка молча убирала со стола. Она не была красива — высокая, худощавая, с большими кистями рук, — но во всей фигуре ее было какое-то непередаваемое изящество. Люций что-то спросил: она, обернувшись, ответила. Филиппа поразило их сходство. У обоих — узкие породистые лица, кажущаяся надменность и внутренняя застенчивость. Когда она вышла, Люций объяснил:
— Ее родители погибли во время проскрипций. Фаустина моя дальняя родственница…
— Она достойна царской короны, — горячо отозвался Филипп.
— Она достойна лучшего, — с той же усмешкой прервал его Люций.
