продолжал пригоршнями плескать ее в лицо, втягивать носом. Возвращаясь к берегу, он остановился и встал на колени рядом с Мохаммедом. Сейчас, когда лицо его врага расслабилось и смуглая кожа с нежным пушком проглядывала среди пятен крови и грязи, он не вызывал ненависти. Но какая же разница должна была быть между теперешним видом Мохаммеда и тем, что творилось у него внутри! Это была загадка. Амар собирался ударить его головой о землю, но теперь в этом не было нужды, потому что настоящий Мохаммед куда-то исчез и перед Амаром лежал голый незнакомец. Амар поднялся наверх и оделся. Ни разу не оглянувшись, он вывел велосипед на дорогу, сел и укатил. Когда подъем стал слишком крутым, пришлось слезть и идти пешком.
Эвкалиптовая роща казалась еще тише, чем прежде. Когда Амар уже почти выбрался на длинную прямую дорогу через равнину, ему показалось, что он слышит голос, зовущий его снизу. Трудно было сказать наверняка, да и зачем бы Мохаммеду звать его? Амар застыл на месте и прислушался. Нет, определенно из рощи доносились крики, но очень слабые, едва слышные. Звуки, долетавшие до Амара, были искажены эхом. И все же Амар мог бы поклясться, что зовут именно его, хотя было немыслимо, чтобы Мохаммед решился на такое. А может, и нет, вдруг у него не было денег, и страх перед французом из велосипедного магазина перевешивал чувство стыда, мешавшее позвать Амара? В любом случае, Амар не собирался ждать и выяснять, в чем дело. Чувствуя себя неправедным и несчастным, он снова влез на велосипед и под палящим солнцем покатил к городу.
Глава седьмая
Как и у большинства мальчишек и молодых людей, родившихся в Фесе после того, как французы выстроили всего в нескольких километрах от городских стен свой город — соперник Феса, у Амара не было привычки ходить в мечеть и молиться. Для всех, кроме богатеев, жизнь превратилась в нечто неупорядоченное, лишенное устоев; многие теперь бросали свои семьи и уезжали в другие города на заработки или шли в армию, где еда была гарантирована. Поскольку молиться нерегулярно — более тяжкий грех, чем не молиться вовсе, они попросту отказались от мысли жить, как старшее поколение, положившись на то, что Аллах в Своей всеобъемлющей мудрости поймет их и простит. Но зачастую Амара охватывала неуверенность: вдруг французы, подобно чуме или голоду, были испытанием крепости мусульманской веры, и Аллах пристально следит за душой каждого человека — насколько искренне тот придерживается своей веры? В таком случае, думал Амар, как, должно быть, Он гневается, видя, как извратились стези Его народа. Были минуты, когда он чувствовал, что лишился благодати Аллаха; так было и сейчас, когда он мчался мимо пересохших полей, а огромный солнечный диск изливал на него потоки нестерпимого зноя.
Амар понимал, что Мохаммед виноват, но только в том, в чем сам был не властен — в том, что он был Мохаммедом, в то время как он, Амар, мог корить себя за желание, чтобы Мохаммед был не таким, каким ему предначертано быть. Он знал, что лишь один Аллах может изменить человека, и все же ему было не отделаться от досады из-за того, что Мохаммед мог, но не стал его другом — другом, которого он так искал, которому мог бы довериться, который понимал бы его.
Маячивший впереди, за скрытой от глаз мединой, Джебель Залагх с этой точки выглядел не так впечатляюще — одна из многих вершин горного кряжа, протянувшегося на горизонте. К тому же сегодня в пелене жаркого марева он был мертвенно-серым, точно огромное пепелище. Арабский город, разумеется, не был виден: он лежал в широкой впадине за плато; такое положение делало его климат зимой теплее, так как Фес был надежно укрыт от ледяных ветров, веющих над равниной, а летом — прохладнее, поскольку безжалостные солнечные лучи не могли опалять его так нещадно. К тому же и река, растекшаяся бесчисленными протоками по ложбине, на склонах которой была выстроена медина, делала воздух прохладнее. Жители с гордостью говорили друг с другом и с приезжими о невыносимом климате Виль Нувель: французы построили свой город на открытой равнине, и теперь он был беззащитен перед бросавшейся из крайности в крайность взбалмошной марокканской погодой. Амар никак не мог уразуметь, как кто-нибудь, даже французы, мог быть настолько глупым, чтобы выбросить уйму денег на постройку такого большого города на заведомо никудышной земле. Он бывал там зимой и хорошо помнил порывы холодного, пронизывающего до костей ветра, метавшегося по широким улицам; Амар ни минуты не сомневался, что нигде во всем мире самый воздух не был столь неприветлив и неприспособлен для жизни человеческих существ. «Гиблое место», — всегда повторял он, возвращаясь в медину из Виль Нувель. А летом, хотя французы посадили на всех своих авеню деревья, воздух был застойным и удушливым, и в конце каждой улицы маячила все та же мертвая равнина, пропеченная безжалостным солнцем.
Вдали Амар различал белые крапинки — новые доходные дома, напоминавшие пятна птичьего помета на бескрайней равнине. «Все это может рухнуть, навсегда исчезнуть за одну ночь», — думал Амар, стараясь придать себе уверенности. Заповедано, что дела нечестивцев обречены. Но когда наступит срок? Ему хотелось увидеть рвущиеся к небу языки пламени, услышать вопли жертв, он жаждал бродить среди пылающих развалин, ликуя оттого, что зло наказано как в этом, так и в ином мире, что истина и справедливость отныне и впредь торжествуют на земле.
В этот час люди предпочитали не выходить из домов, и Амар не встретил ни одной живой души с тех пор, как уехал от Айн-Малки. Могло показаться, что люда покинули Землю, оставив ее насекомым, воспевавшим жару с однотонным пронзительным скрежетом, разносившимся во все стороны и не смолкавшим ни на минуту.
Кровь снова потекла из носа, не так сильно, как раньше, но все же капля падала каждый раз после того, как Амар три-четыре раза нажимал на педали. Гулко и больно стучало в висках. Амар остановился, встал на колени у тянувшейся вдоль обочины канавки и сполоснул лицо. Вода была холодной, этот холод показался ему упоительным. Набрав побольше воздуха, он наклонился и погрузил голову в воду; от стремительного течения задрожали щеки. Умывшись, Амар поднялся освеженный и расслабленный. Ему захотелось не множко передохнуть. Он пытался разглядеть на равнине хоть какое-то деревце, но не было ни одного, и пришлось продолжить путь. Через несколько километров он увидел впереди слева зеленое пятно. Оно было похоже на небольшой фруктовый сад, и через поле к нему вела тропинка. Доехав до нее, Амар свернул. Тропинка была ухабистой, ехать по ней было нелегко, но Амару все же удалось медленно продвигаться вперед, не слезая с велосипеда. Если бы пришлось идти пешком, то затея бы себя не оправдала. Сад оказался больше и расположен дальше от дороги, чем он предполагал. Он лежал в низине, так что с шоссе Амар видел лишь верхушки деревьев: чем ближе он подъезжал, тем выше они становились. Такая пышная растительность означала, что поблизости бьют подземные ключи. «Оливы, груши, гранаты, айва, лимоны…» — бормотал он себе под нос, входя в сад.
В этот миг до него донесся звук приближающегося мотоцикла. До этого ему и в голову не приходило, что в саду может стоять дом, что в доме могут жить люди, теперь же, разом сообразив, он почувствовал себя неуютно, особенно при мысли, что обитателями дома, скорей всего, могут оказаться французы, а тогда они либо поколотят его, либо пристрелят, либо отведут в полицию: последнее предположение казалось самым пугающим. Скверно, очень скверно было оказаться застигнутым во французском поместье, тем более сейчас, когда за несколько недель сотни domaines[45] подверглись налетам Истиклала, поджигавшего посевы.
Соскочив с седла, Амар поднял велосипед и, держа его на весу, побежал, неловко натыкаясь на стволы деревьев и высматривая место, где бы спрятаться. Но сад оказался ухоженным, все кусты были выкорчеваны, и Амар понял, что план его нелеп: ему пришлось бы отбежать очень далеко от тропинки, чтобы остаться незамеченным, если мотоциклист, проезжая мимо, бросит взгляд в его сторону. Гуденье мотоциклетного мотора раздавалось совсем рядом, очень громко. Амар повернулся, положил велосипед на землю и медленно побрел назад. Мотоцикл вынырнул из-за поворота, когда Амар уже почти дошел до тропинки. Водитель, пухлый человечек в мотоциклетных очках и кепке с козырьком, то и дело неловко подпрыгивал в седле, машину бросало из одной старой колеи в другую, из-под колес вылетали комья земли размером с булыжник. Приближаясь, он в упор глядел на Амара, потом остановился, какое-то мгновение подержал мотор на холостом ходу и выключил. Неожиданно настала удивительная тишина; впрочем, тут же выяснилось, что она обманчива: цикады, не умолкая, пели в ветвях.
— Msalkheir[46], — произнес мужчина, бережно снимая кепку,
