неправдоподобной научной статьи. Но теперь, когда она видела все собственными глазами, это казалось совершенно реальным. Дикая нетронутая земля располагала к таким сумасбродствам.
Пожалуй, больше всего ее поражала чистоплотность этих людей. Чистыми казались не только они сами и их одежда (в автобусе пахло, как в прачечной, где на солнце сушится белье), не меньшую роль играло здесь и выражение их лиц, окружающая их аура общности; они наводили ее на мысли о незамутненных горных потоках, о краях, не тронутых цивилизацией. Она решила не обсуждать свои впечатления со Стенхэмом, поскольку он наверняка не удержится от критических замечаний, которые независимо от их справедливости могут только взбесить ее.
Вчера днем в кафе, к примеру, он сказал: «По сравнению с душой, интеллект — просто сводня». Ей вовсе не хотелось вдаваться в это туманное высказывание, но Стенхэм, конечно же, на этом не остановился и пояснил, что интеллект постоянно соблазняет душу знанием, тогда как единственное, в чем душа нуждается, это собственная мудрость. Чтобы не испортить поездку, решила Ли, необходимо отказаться от каких бы то ни было дискуссий с этим человеком и даже не делиться с ним впечатлениями о виденном, кроме разве что какого-нибудь восклицания — разумеется, уместного. Она понимала, что ей вряд ли удастся осуществить свой план с достаточной непринужденностью, но, если она будет настойчивой, вполне вероятно, что Стенхэм поймет и поддержит ее игру.
Автобус остановился у источника набрать воды. Неожиданная неподвижность и тишина, нарушаемая только лишь тихим шепотом (так как большинство пассажиров уже давно спали), вызвали у Ли легкий приступ дурноты, ей захотелось, чтобы автобус поскорее тронулся снова. Кто-то из пассажиров хотел выйти, но водитель, по-прежнему сидевший за рулем, пока его помощник наполнял радиатор, сказал, что выходить нельзя. Стенхэм наклонился к Ли, перегнувшись через три неуклюжих белых куля, и сказал:
— Насколько здесь легче и лучше, верно?
— Здесь дивно! — согласилась она, пораженная необычной страстностью своего голоса. От высоты в ушах у нее звенело, слегка кружилась голова. Но когда дверца захлопнулась, а успокаивающие звуки и движение возобновились, она поняла, почему ей вдруг стало так легко. Дело не только в чистом воздухе, который становился все свежее, важнее было то, что удалось избавиться от зловещей атмосферы ожидания и дурных предчувствий, которая окружала ее последние два дня. Два эти дня казались бесконечными. Город постоянно лез ей на глаза, и она подолгу стояла у окна, разглядывая его бесконечные крыши; порой же он вдруг становился невидимым, как притаившаяся в зарослях змея, поджидающая свою жертву. На мгновение Ли подумала, что уже никогда больше не захочет увидеть Фес. Однако было важно утаить это от Стенхэма: стоит ему догадаться о ее чувствах, и он наверняка постарается извлечь выгоду для себя и будет без конца поддразнивать ее тем, что она не способна вынести явные проявления социального сдвига, который так защищала. «Ага! — торжествующе воскликнет он, — теперь-то вы начинаете понимать, каково это — разрушить веру». А ей останется только дуться и выдумывать брюзгливые отговорки, вместо того чтобы просто сказать ему, что, даже если бы каждый признак этого движения от старого к новому был ей ненавистен, она все равно от всего сердца желала бы, чтобы оно произошло, так как несло жизнь, а без этой метаморфозы страну ожидают упадок и гибель. Так что ей следовало быть осторожной, и если все же не удастся скрыть от наблюдательного Стенхэма здоровый блеск, появившийся у нее в глазах, придется сказать, что влажность в Фесе была невыносимой, и как только они уехали, ее синусит прошел.
Ее стала одолевать дремота — этот предвестник небытия, потом она незаметно соскользнула в неизмеримые глубины сна. Наступала ночь, все окрасилось синим, и чистое небо было светло. Автобус свернул на проселочную дорогу и медленно продвигался по самому краю пропасти. Только водитель и его помощник ведали, какое мастерство требуется, чтобы держать дрожащий старый остов в равновесии между канавой с одной стороны и в нескольких дюймах от бездны — с другой. Далеко впереди, внизу Стенхэм заметил свет фар огибающего поворот автобуса и подумал: «Да, непросто будет, когда мы встретимся, кому-то придется отступить». Но другая машина все не появлялась, и он понял, что она двигается впереди — еще один автобус, полный паломников.
Закончив спуск, они пересекли бурный поток и покатили по равнине уже в другом направлении. Здесь было теплее, и автобус поднимал облака пыли, часть которой пробивалась сквозь щели в полу, так что пассажиры наперебой принялись чихать. Затем дорога снова пошла в гору, причем такая тряская, что некоторые из спящих, с головой закутанные в свои накидки, скатились с сидений. Ли проснулась и, чтобы не упасть, ухватилась за спинку впереди. Стенхэм поймал ее взгляд и ухмыльнулся. Ли покачала головой, но вид у нее по-прежнему был довольный. Десятка два человек, ехавших на крыше, начали отчаянно барабанить по ней. Сначала Стенхэм подумал, что кто-то, наверное, свалился, но скоро послышалось пение, а стук превратился в ритмичный аккомпанемент. Этот сумасшедший подъем, когда автобус то подкидывало, то бросало из стороны в сторону, продолжался около часа. Затем впереди показалось нечто вроде города, сияющего розовыми огоньками. И почти тут же автобус остановился. Город представлял собой несколько тысяч похожих на шатры укрытий, сооруженных из одеял и покрывал, растянутых между стволами широкой оливковой рощи на склонах двух холмов, и повсюду мерцали огни, отбрасывая во все стороны тени. По крайней мере, такое зрелище открывалось сидящим в автобусе. В суматохе (так как каждый из пассажиров вез с собой бесчисленные мешки с едой и кухонной утварью, а отбившиеся от родителей маленькие дети и курицы расхаживали среди поклажи) они позабыли осмотреться, и только час спустя, когда все четверо выбрались из лощины, где стояли в ряд автобусы и грузовики, уселись на бревно и стали смотреть, как восходит луна, Стенхэм заметил, что место, где они оказались, выглядит очень необычно.
— Замечательно, — тихо ответила Ли, надеясь, что Стенхэм продолжать не будет. Похоже, он понял ее, так как тут же завел разговор с юношами, предоставив Ли ее собственным мыслям и чувствам. Конечно, это было замечательно: тени, огни, и люди, сотни людей, кружащихся в огромных хороводах, и оркестры из одних барабанов, грохотавшие равномерно, точно гигантские моторы. Но это было замечательно только как спектакль, ибо смысла его Ли не понимала. И об этом надо было помнить, так как она чувствовала, что все здесь таит трудноуловимую, но вполне реальную угрозу. Происходящее ничего не означало и не могло ничего означать для Полли Берроуз. Ибо ей пришлось бы перенестись далеко назад, очень далеко, неизвестно на сколько тысячелетий, чтобы это зрелище обрело для нее истинный смысл. Если ее хоть в какой-то степени можно было назвать религиозной, то религия эта состояла в том, чтобы хранить верность своим убеждениям, а одним из главных убеждений в ее жизни была уверенность в том, что ничто не должно двигаться вспять. Все живое находится в процессе развития — понятие, в которое она вкладывала один- единственный, вполне определенный смысл: поступательное движение, бесконечное следование от смутного и неразличимого к точному, от простого к сложному, в конечном счете — от тьмы к свету. То, что она видела сейчас — грандиозный спектакль и участвовавшие в нем человеческие существа, все еще неразвитые и бессознательные, обливающиеся потом, притопывающие и взвизгивающие, корчащиеся в пыли, извивающиеся, задыхающиеся, — все это, безусловно, принадлежало царству тьмы, а следовательно, она была полностью чужда происходящему, а происходящее чуждо ей. Нельзя медлить, нет времени медитировать. Все разворачивалось прямо перед ней частицей первобытной ночи, но Ли только наблюдала, ясно сознавая, кто она такая, внимательно следя за тем, чтобы оставаться такой, какая она есть, решившись не допускать до себя ничего, что могло бы пусть на миг заставить ее перестать соответствовать себе.
Время шло, и она заметила, что Стенхэм нервничает, однако ей и в голову не приходило, что он мог проголодаться, пока он не встал и не заявил, что пойдет посмотреть, какой едой здесь торгуют.
— Что бы вы хотели? — спросил он у Ли. Та ответила, что не голодна. — Я чего-нибудь принесу Nimchiou?[150] — обратился он к Амару, который тут же вскочил на ноги.
Оставшись наедине со вторым юношей. Ли спросила, как его зовут.
— Мохаммед, — ответил тот, польщенный ее вопросом, а больше всего тем, что она обратилась к нему на «вы».
— Вы давно знакомы с Амаром?
— Oui, — уклончиво ответил он, будто эта тема не могла представлять никакого интереса.
Они помолчали. Потом Мохаммед спросил, куда ушел ее муж; Ли рассмеялась и моментально почувствовала волну неодобрения, исходящую от Мохаммеда. Наклонившись к нему, Ли посмотрела в суровое залитое лунным светом лицо юноши; она посерьезнела, но тут же совершила еще более непростительную ошибку, сказав, что Стенхэм — всего лишь ее друг.
