Замерзшие поля

поскольку это был всего лишь разбухший от ливней ручей с каменистым дном, он громко рокотал, и фотограф поначалу решил, что снова пошел дождь. Жара и поездка утомили фотографа; он съел холодную жареную рыбу, черствый омлет, сочившийся жиром, коричневую фасолевую пасту с рисом, сушеные бананы, и тут его одолела сонливость, сильная, точно после наркотика. Бредя к кровати, фотограф сбросил рубашку и брюки, поднял плотную противомоскитную сетку, вонявшую пылью, и камнем рухнул на матрас, вскользь отметив его жесткость, прежде чем забыться сном.

Проснувшись среди ночи, он понял, что его сморило от несварения желудка. Он уставился в темноту над головой, сознавая, что вновь найти путь к забытью будет непросто. Как раз тогда он и уловил далекий монотонный шум ночи и принял его за дождь. Время от времени, где-то наверху (может ли потолок быть так высоко?) нервный крошечный огонек светлячка на миг-другой вспыхивал не поддающимся расшифровке кодом. Фотограф лежал на спине, что-то мелкое ползло вниз по его груди. Он дотронулся — медленная капелька пота. Грубая простыня под ним намокла. Он хотел пошевелиться, но понял, что ворочаться придется бесконечно и каждая новая поза окажется неудобнее прежней. Изредка в безликой темноте соседней комнаты кто-то кашлял; фотограф не мог определить, мужчина или женщина. Ужин отягощал желудок, точно он съел десяток порций. Постепенно воспоминание о еде наполнились смутным ужасом — хуже всего был тяжелый холодный омлет, блестящий от жира.

Он лежал, вдыхая пыль от сетки, словно пленник в джутовом мешке. Выбраться на улицу и пройтись — вот чего ему хотелось, но это было непросто. Электричество выключали в полночь; ему сказал об этом старик, заправляющий отелем. Но фотограф не сунул спички под подушку, а оставил в кармане брюк, и ступать босыми ногами на пол в темноте не хотелось. Кроме того, напомнил он себе, вновь прислушиваясь к безграничному, непонятно далекому ропоту, идет дождь. Хотя пройтись по безлюдным улицам даже под невидимым дождем было бы чудесно… Если не двигаться, сон может вернуться. Наконец, отчаявшись, он отдернул сетку, выскочил из постели, перебежал комнату и добрался до сила, на который бросил одежду.

Рубашку и брюки удалось надеть всего за три спички: во мраке он постучал туфлями по бетонному полу, чтобы вытряхнуть многоножку или скорпиона, которые могли туда забраться. Потом зажег четвертую спичку и открыл дверь в патио. Здесь тьма была не такой кромешной. В свинцовом мраке ночи виднелись огромные растения в горшках, однако неба, задушенного тучей так, что не просачивался звездный свет, казалось, не было вовсе. Дождь не шел. «Должно быть, река совсем близко», — подумал фотограф.

Он шел по коридору, задевая усики орхидей, свешивавшихся из корзин и кувшинов на карнизе, наталкиваясь на плетеную мебель; наконец, отыскал входную дверь, закрытую и запертую на два засова. Осторожно отодвинул металлические задвижки, открыл дверь, захлопнул за собой. Тьма снаружи была такой же глубокой, как и в патио, а воздух — столь же неподвижным, как под противомоскитной сеткой. Но там пахло зеленью — сладкий аромат победы и усталости.

Фотограф повернул налево: длинная пустая главная улица, окаймленная одноэтажными домами, вела прямо к пасео вдоль моря. Пока он шел, в недвижном парниковом воздухе стали появляться прожилки запаха посвежее — водорослей с пляжа. На каждом перекрестке приходилось спускаться на шесть ступеней, переходить улицу и снова взбираться на тротуар. В сезон дождей, поведал ему пропьетарио отеля, пешеходов на каждом углу переправляют шлюпками. Подобно сплетающимся запахам земли и моря, которые он вдыхал, его охватили два противоположных, но связанных ощущения: облегчение, близкое восторгу, и слабая тошнота, которую он решил подавить, ибо неумение отбить приступы болезни казалось признаком бессилия. Фотограф попытался шагать энергичнее, но почти сразу понял: прилагать какие-то усилия слишком жарко. Сейчас он потел еще больше, чем в постели. Он закурил «Оваладо». Ночь полнилась вкусом сладкого табака.

Пасео, окаймляющий берег, был с полмили в длину. Фотограф надеялся, что у моря дует ветерок, но никакой разницы не ощутил. И все же тут время от времени мягко, дружелюбно плескала маленькая волна, кротко разбиваясь на песке прямо под ногами. Он присел на балюстраду и расслабился, чтобы немного остыть. Море было невидимо. Он мог бы сидеть на вершине заоблачной горы — темнота перед ним была бы столь же неопределенной и всеобъемлющей. И все же в привычном плеске волн не было отдаленности морских звуков. Казалось, волны шумят в огромном, закрытом дворе. Бетонные плиты, на которых он сидел, были влажными и ненамного прохладнее его тела. Он выкурил две сигареты и напряг слух, надеясь уловить какой-нибудь звук, подтверждающий, хоть и косвенно, что неподалеку есть люди. Но услышал только бессвязное скольжение и чмокание ленивой воды на пляже. Он оглядел пустой пасео. Далеко к западу на берегу горел свет. Он был оранжевым, он мерцал: костер? Фотограф двинулся дальше, уже медленнее, далекое пламя впереди, единственная светлая точка в округе.

Широкие ступени вели к пляжу. За ними фотограф разглядел непрочную конструкцию пирса, нависавшего над водой. Застыл и прислушался. Прерывистое чмоканье маленьких волн у свай отдавалось, словно в эхокамере.

Он легко сбежал по ступеням и прошел под пирсом. Идти по песку определенно прохладнее, чем наверху по пасео. Теперь, окончательно проснувшись, он решил посмотреть, успеет ли добраться до огня на берегу за пятнадцать минут. Крабы ночного цвета суетились на песке прямо у него перед ногами, совершенно беззвучные и почти невидимые. Немного дальше песок сменили твердые кораллы, идти стало легче. Из осторожности он держался как можно ближе к воде.

Эта прогулка была непохожа на его бесчисленные ночные вылазки, и фотограф не мог взять в толк, отчего она кажется такой приятной. Быть может, он наслаждался просто потому, что все здесь соткано из чистой свободы. Он совершенно ничего не высматривал; все фотоаппараты остались в гостиничном номере.

Иногда он поднимал глаза от тусклых коралловых узоров под ногами, похожих на мозг, и смотрел по сторонам, пытаясь уловить хоть какие-то признаки жизни. Казалось, где-то в сотне футов должны быть песчаные дюны, но в темноте определить наверняка не удавалось. Пот струился по спине и копчику, затекая между ягодиц. Может, лучше всего было бы полностью раздеться. Но тогда одежду пришлось бы нести, а ему хотелось, чтобы руки были свободны, даже если потом выступит сыпь.

Свобода управляется законом убывающей доходности, сказал он себе, ускоряя шаг. Если, желая свободы, ты переступил определенную черту в сознании, уже гарантировано ее не добьешься. Да и что такое, в конечном счете, свобода, как не состояние, в котором ты всецело, а не частично, подчинен тирании случая?

Не было никаких сомнений в том, что эта прогулка развеивает пищеварительный смраду него внутри. Осталось три минуты, — сообщила яркая минутная стрелка на его часах; оранжевый свет впереди казался слабее, чем со стороны города. Почему непременно пятнадцать минут? Он улыбнулся точности городской логики, которой машинально следовал его мозг. Стоит поднять руку, и можно потрогать небо, оно окажется влажным, чуть теплым и чувственно мягким.

Далеко впереди послышались звуки, которые он сразу узнал: голоса множества лягушек. Свет, к которому он теперь пригляделся, двигался странно: чуть вверх и вниз, и в стороны тоже, но при этом вроде оставаясь на месте. В один миг он превратился в гигантское пламя, рвущееся вверх; секундой позже оно разбросало каскады алых искр, и фотограф понял, что наконец добрался. Костер горел на дне шаланды, тихо качающейся в сотне футов. Обнаженный мужчина стоял над огнем, подбрасывая пальмовые ветви. Фотограф остановился, пытаясь уловить человеческие голоса, но счастливый лягушачий хор заглушал все.

Он сделал несколько шагов и решил окликнуть человека:

— Hola!

Мужчина развернулся, перепрыгнул через ближний край шаланды (море тут было совсем мелкое) и подбежал к нему.

Не поприветствовав его и, возможно, приняв за другого, мужчина спросил:

— Tapiama? Vas a Tapiama?

Фотограф, никогда не слыхавший о Тапиаме, немного замялся и, в конце концов, произнес: «Si», после чего мужчина схватил его за руку и увлек за собой к воде.

— Уже отлив. Сейчас поплывем.

Он увидел еще двух человек на шаланде — они лежали плашмя на дне по обе стороны костра.