Замерзшие поля

крошечными муравьями, их были тысячи: кто-то повесил на гвоздь маленькую раздавленную змею, королевского аспида, и они обгладывали его. Далеко не сразу насекомые перестали метаться по спине; за это время в кантину вошли еще два человека (то ли снаружи, то ли в дверь за стойкой, он не заметил), и сейчас сидели между ним и стойкой лицом к нему. В старике было нечто скандинавское, одноногий мальчик с ангельской внешностью походил на испанца; старик рассказывал что-то смешное, он склонялся к мальчику с большим увлечением и время от времени тыкал ему в руку указательным пальцем, подчеркивая важные слова, а мальчик лишь рассеянно рисовал на песке узоры концом костыля.

Фотограф поднялся; никогда еще он не чувствовал себя так после двух стаканов. «Весьма необычное ощущение», — сказал он себе.

— Весьма необычное, — повторил он полушепотом, направляясь к бару, чтобы заказать еще. Фотограф не то чтобы сильно опьянел, скорее — стал кем-то друтим, человеком, бытие которого разительно отличалось от всего, доступного воображению; его словно выбросило на незнакомый берег, где все чувства оказались совершенно неведомыми. Это не было неприятно: скорее, неопределимо.

— Dispenseme,[64] — сказал он высокому негру в бело-розовом полосатом белье и вернул пустой стакан толстяку. Он хотел посмотреть, из чего делают кумбиамбу, но бармен быстро смешал все под стойкой и вернул ему стакан, до краев наполненный пенистым пойлом. Фотограф сделал большой глоток и присел, слегка повернувшись вправо. Рядом стоял солдат-индеец — кепка набекрень, доколумбово лицо. «Почему в армии делают такие большие козырьки?» — удивился фотограф.

Солдат, похоже, собирался заговорить. «Что бы он ни сказал, окажется оскорблением», — предупредил себя фотограф, надеясь, что потом ему удастся сдержать злость.

— Вам тут нравится? — спросил солдат. Его голос был вкрадчив.

— Es simpatico. Да, мне нравится.

— Почему?

Собаки подошли ближе; смех теперь заглушался их лаем.

— Вы не знаете, зачем они повесили мертвую змею на стену? — безотчетно спросил фотограф, а потом предположил, что просто решил сменить тему. Но солдат, как он и боялся, оказался занудой.

— Я спросил вас, почему вам нравится эта кантина, — допытывался он.

— И я ответил вам, что тут simpatico. Разве этого мало?

Солдат откинул голову и высокомерно посмотрел на фотографа.

— Этого совсем мало, — ответил он. Говорил солдат педантично, и вид его приводил в бешенство.

Фотограф взялся за стакан, поднял, медленно допил. Затем вытащил сигареты и предложил солдату: С преувеличенной неторопливостью тот потянулся к пачке, вытащил сигарету и принялся постукивать ею по стойке. Человек, игравший на гитаре, запел тонким фальцетом, но почти все слова были на диалекте, которого фотограф не понимал. Когда оба прикурили, фотограф поймал себя на мысли, что не знает, кто поднес спичку — он или солдат.

— Вы откуда? — спросил солдат.

Фотограф не потрудился ответить, но солдат неправильно истолковал и это.

— Вижу, вы пытаетесь что-то сочинить, а я не хочу это слышать.

Фотограф с отвращением протянул «А-а-а!» и заказал еще одну кумбиамбу. Последняя совершила с ним что-то необыкновенное: он чувствовал, что стал очень ясным, тонким и твердым, эмалированной вещицей или чем-то вроде, а не живым существом, но по-прежнему отлично соображал. «Четырех будет довольно», — подумал он.

В руке у него был пустой стакан, толстый бармен пристально смотрел на него, а фотограф понятия не имел, выпил ли он четвертый или все еще тянется мгновение, когда он его заказал. Ему показалось, что он смеется, но он не мог понять, издает ли какие-то звуки вообще. Искалеченная змея, облепленная муравьями, немного его огорчила; признавая это, он ощутил ее зловоние: казалось, оно преследует его и сейчас. Здесь, у бара, густо коптила керосиновая лампа; ее смрад душил его.

— Gracias a Dios,[65] — доверительно сообщил он бармену, возвращая ему стакан.

Старик, сидевший на ящике позади них, поднялся и нетвердо двинулся к стойке.

— Откуда он взялся? — Фотограф сконфуженно засмеялся, глядя на полный стакан в своей руке. Злобные собаки на прогалине лаяли и выли, несносный звук. — Que tienen esos perros?[66] — спросил он солдата.

Старик остановился рядом.

— Послушай, парень, я не хочу встревать или еще что-нибудь такое, — начал он. Старик был лысый и загорелый, в сетчатой майке. Впадины между ребрами тянулись параллельными тенями, пучки седых волос пробивались в ячейки майки. Он растянул губы в улыбке, показывая голые белые десны. Поза солдата стала чрезмерно бесстрастной; он пристально и с явной ненавистью посмотрел на подошедшего старика и плавно выдохнул дым ему в лицо.

— Ты из Милуоки? Садись.

— Чуть погодя, спасибо, — сказал фотограф.

— Чуть погодя? — недоверчиво повторил старик и провел рукой по макушке. Затем обратился по- испански к одноногому мальчику. Фотограф размышлял: «Это плохо кончится. Просто плохо». Ему хотелось, чтобы негр перестал петь, а собаки лаять. Он взглянул на стакан в руке, полный какой-то мыльной пены. Кто-то похлопал его по плечу.

— Послушай, приятель, можно я дам тебе небольшой совет? — Снова старик. — В стране есть деньги, если знаешь, где искать. Но тот, кто их находит, должен держаться своих, ты понимаешь, о чем я. — Он придвинулся и понизил голос. Три костлявых пальца коснулись руки фотографа. — Послушай меня, как один белый человек другого. Я тебе говорю! — Три пальца, темные от табака, приподнялись, задрожали и снова упали. — От этих ребят напасти с самого выстрела на старте.

Подхватив костыль, мальчик поднялся с места и уже доковылял до стойки.

— Взгляни-ка, парень, — сказал старик. — Покажи ему, — велел он мальчику по-испански, и тот, опираясь на костыль, склонился и закатал правую штанину поношенных шорт цвета хаки, пока не показался обрубок ноги. Культя кончалась чуть ниже паха: сморщенный и странно смятый в бесчисленные крошечные складки шрам. — Видишь? — вскричал старик. — Тут двести шестьдесят тон бананов прошлись. Потрогай.

— Сам трогай, — сказал фотограф, удивляясь, как ему удается стоять и разговаривать, словно он такой же человек, как все остальные. (Неужто никто не заметил, что с ним происходит?) Он повернул голову и посмотрел на вход. У самого порога рвало мулатку. Бармен вскрикнул, бросился к ней и гневно оттолкнул на прогалину. Вернувшись, он театрально зажал нос.

— Продажная обезьяна! — орал он. — Еще чуть-чуть, и собаки бы внутрь набежали.

Мальчик выжидающе смотрел на старика: не пора ли опустить штанину?

— Думаешь, он получил от них хоть сентаво? — печально сказал старик. — Ха!

Фотограф начал подозревать, что внутри у него творится что-то неправильное. Его тошнило, но поскольку живым существом он уже не был, определение казалось ложным. Он закрыл глаза и спрятал лицо ладонью.

— Все кружится задом наперед, — сказал он. Недопитая кумбиамба была в другой руке.

От того, что фраза прозвучала, она показалась ему еще правдивей. Все определенно кружилось задом наперед. Важно помнить, что он здесь один, и это — реальное место с реальными людьми. Он чувствовал, как опасно подчиняться сигналам своих чувств и принять все за кошмарный сон — в тайной надежде, что настанет переломный момент, и он сможет избежать его, проснувшись. Неловко фотограф водрузил стакан на стойку. Спор, недавно разгоревшийся между солдатом-индейцем и его печальным товарищем, перерос в потасовку: товарищ пытался оттащить солдата от бара, а тот, твердо расставив ноги в тяжелых ботинках, пыхтя, отталкивал его. Неожиданно в его правой руке блеснул ножичек, а лицо сморщилось, точно у малыша, готового разреветься. Старик быстро подошел к фотографу с другой стороны.