комнату. Она не сводила глаз со спины Штерна. И самые неприятные воспоминания всплыли у нее в памяти. Тот день, когда ее отца принесли в Винтеркомб на носилках. Черный, совершенно черный день; все вокруг было черным. Она не помнила деталей и подробностей. Кто-то взял ее за руку, кто-то помог ей подняться по ступеням портика – этот человек преграждал ей путь, мешала какая-то одежда. Она не помнила, что она собой представляла, оставался только цвет. Он был красным. Кровь ее отца тоже была красной. Красно- черный день, воспоминания о котором мучительно терзали ее.
Она остановилась на полпути через комнату. Мод, подняв глаза, что-то сказала ей. Констанца рассеянным голосом ответила. Затем, презирая свою медлительность, она заняла спланированную позицию сразу же за креслом Штерна.
– Сколько вам лет? – спросила Констанца.
Она выдала это безо всяких вступлений, точно так, как и предполагала. Ее слова привели к тому, что Штерн, приподнявшись, встал и поздоровался с ней: «А, Констанца, моя дорогая!», и пододвинул ей стул. После этого он занял прежнее положение, все так же спиной к комнате, с видимой неохотой положил на колени газеты и улыбнулся. Раньше он не обращал внимания на ее присутствие. Теперь обратит.
– Сколько лет? – Он помедлил, словно бы удивившись, а потом небрежно отмахнулся. – Констанца, вы не представляете, насколько я древний старец. Мне уже тридцать девять.
Констанца, которая уже переговорила с Гвен и знала, что ему сорок три, приободрилась этим ответом. Она было опустила глаза, а потом в упор посмотрела на него.
– О, вы еще так молоды, – с очаровательной улыбкой сказала она. – Я боялась, что вам больше.
– Так молод? Констанца, вы мне льстите. Я воспринимаю себя как седобородого старца, моя дорогая, особенно когда нахожусь в компании таких очаровательных молодых женщин, как вы. Слишком молод – для чего?
– Не издевайтесь надо мной, – сказала Констанца. – Я не ищу комплиментов. У меня есть убедительная причина интересоваться. Понимаете, я хочу выяснить, не могли ли вы знать мою мать? До брака она носила фамилию Джессика Мендл. Она была еврейкой.
Это был первый из ее козырей, точнее, второй, который она выкинула, когда ей удалось привлечь к себе его внимание. Она понимала, что первым делом его заинтересует неожиданность этого сообщения. Во-вторых, они обратятся к теме, которая обычно обходилась молчанием. Штерн не придерживался религиозных догм; с другой стороны, он не скрывал, что является евреем. Тем не менее ему никогда не напоминали прямо в лицо о его происхождении. К удовольствию Констанцы, Штерн нахмурился:
– Прошу прощения, Констанца. Я не понимаю.
– Все очень просто. – Констанца склонилась вперед. – Моя мать была родом из Австрии. Ее семья жила в Вене, насколько я знаю. Она приехала в Лондон изучать искусство в школе Слейда при Лондонском университете и во время пребывания там встретилась с моим отцом. Они поженились. Конечно, ее семья была в шоке. Она жила у кузины в Лондоне. Перед ней закрыли все двери. Она никогда больше не видела своих родителей. – Констанца сделала паузу. – Я родилась через год после свадьбы. Вскоре моя мать умерла, как вы, наверно, знаете. Наверно, это глупо, но мне хотелось бы побольше узнать о ней.
Она очень осторожно намекнула о своем печальном положении в роли сироты: Констанца ни в коем случае не должна была переиграть, потому что Штерн не относился к числу сентиментальных мужчин.
– Вы уверены в этом, Констанца? – Теперь он недоверчиво смотрел на нее. – Я никогда не предполагал… я, честное слово, никогда не слышал…
– О, этого никто не знает, – быстро ответила Констанца. – Даже Гвен. Моя мать умерла задолго до того, как отец появился в Винтеркомбе, и я сомневаюсь, чтобы он там обмолвился о ней хоть словом. Должно быть, отец стеснялся, да и вообще он был довольно скрытным человеком. – Констанца, не сомневаясь теперь, что все внимание Штерна приковано к ней, опустила глаза. – Это мне рассказала няня. Она ухаживала и за моей матерью до того, как та отправилась в санаторий. Эта женщина ненавидела меня, а я ненавидела ее. Думаю, она сообщила об этом, чтобы уязвить меня. Она скорее всего считала, что я устыжусь. Но ей это не удалось. Я была только рада. Я была горда.
– Горда? – Штерн быстро взглянул на нее, словно подозревая в неискренности.
– Да. Горда. – Констанца подняла на него глаза. – Я ненавижу ощущать себя англичанкой. Англичане такие неискренние, им так нравится их ограниченность. Ограниченность, мещанство – вот их основная религия, как я думаю. Я всегда ощущала себя изгоем – и рада этому. Вы когда-нибудь чувствовали подобное? Но нет, конечно же, вы этого не знаете. Простите меня: мои слова были и глупы, и грубы.
Наступила короткая пауза. Штерн внимательно рассматривал свои руки. Когда он снова поднял взгляд на Констанцу, выражение его глаз смутило ее. На мгновение ей показалось, что Штерн догадался, к чему она клонит, что ее дешевые номера и фокусы заставили его разгневаться. Он явно медлил; Констанца ждала, что сейчас ее отошьют резкой репликой. Тем не менее, когда он заговорил, голос у него был спокоен.
– Моя дорогая, вы достаточно умны. Не пытайтесь изображать глупость, что вам не идет. Посмотрите на этих людей, – он показал себе за спину. – И посмотрите на меня. Я носитель всего, что эти люди презирают и чему не доверяют – можете ли вы сомневаться в этом? Меня терпят, порой даже ко мне прибегают, потому что я могу быть полезен и далеко не беден. Если им хочется думать, что я веду себя так исключительно ради материальной выгоды, меня это не волнует. Их мнение оставляет меня совершенно равнодушным. Я иду сам по себе, моя дорогая Констанца, и меня больше ничего не интересует, о чем вы, конечно, догадываетесь. Увы, Констанца, я не знал никаких Мендлов из Вены. Может, я слишком молод, как вы говорите. Но скорее всего они и их лондонские родственники вращались в более высоких кругах. Люди, среди которых я рос, не посылали своих дочерей изучать искусство в школе Слейда. Мой отец был портным. Ничем не могу вам помочь.
Констанца молчала. Слова Штерна заставили ее ощутить свою незначительность; может, именно это он и ставил себе целью. Она помедлила – лучше не продолжать тему о матери, решила она. Да и в любом случае она не очень волновала ее. Разве она не считала себя дочерью лишь своего отца? Констанца мягко сменила линию атаки.
– Эти люди? – Она повернулась к собравшимся. Вопрос в ее устах прозвучал с нескрываемой резкостью. – Эти люди? Но, конечно же, не все из них? Вряд ли вы включаете в их число тетю Мод.
При этих ее словах он встал. Как она хорошо понимала, девушка не имела права позволять себе упоминание о Мод. Это было грубо и должно было повлечь за собой осуждение. Никто и никогда не осмеливался говорить ему прямо в лицо о его интимных отношениях с женщиной, которую Констанца продолжала называть «тетя Мод». Констанца осмелилась заговорить со Штерном ни как с другом семьи, ни
