– Расскажи мне о них. – Он не смотрел на меня. – Я хочу понять. Расскажи.
– Ну, – начала я, – она может… потрясающе увлекаться, просто так. В ее присутствии способен засиять самый скучный день. Когда она тебе что-то рассказывает, она может все вывернуть шиворот-навыворот – она как жонглер, как фокусник. Она непредсказуема и… удивительна. Она не позволяет тебе почивать в покое. Она может перетряхнуть все, что угодно, рядом с ней нельзя быть скучным, или рассудительным, или жалким. Да, и она меняется – вот она счастливая, веселая, хохочущая, а потом внезапно печальная. Грусть поднимается у нее откуда-то изнутри – ты узнаешь это по ее глазам. Ты видишь и понимаешь… – Я запнулась. – Ты никогда не видел ее с Берти. Ты же не разбираешься в собаках.
– Расскажи мне о Берти.
И пока мы ехали, я рассказывала ему эту историю и еще другие. Я не так часто говорила с ним о моем детстве в Нью-Йорке, и, когда я заговорила, эпизод за эпизодом стали всплывать у меня в памяти. Его сосредоточенное молчаливое внимание, шипение шин, ощущение замкнутости и отъединенности от мира в коконе машины, летящей сквозь не пространство, а время, – все это влекло меня.
Поскольку я старалась убедить его, привлечь к Констанце, я в первый раз рассказала ему, как она принимала участие в моих поисках его, как она по моей просьбе звонила и писала.
– Она ждала твоих писем почти столь же страстно, как и я, Френк. Каждое утро, когда приходила почта, она клала мне письма на столик, где мы завтракали. Все были очень добры ко мне и много писали: Мод, Стини, Векстон, Фредди – все слали мне письма. Констанца, конечно же, знала их по почерку. Так что она знала, когда твои письма не приходили. Она была так мягка и добра ко мне. Она клала пачку их рядом с моей тарелкой. Порой она целовала меня или гладила по голове… Френк, что ты делаешь?
– Ничего, прости меня. Встречные фары ослепили меня. Я сброшу скорость. Продолжай.
– Больше ничего особенного. Просто… о, как мне хотелось бы, чтобы ты увидел ее. Какой она могла быть настоящей!
– Я предпочитаю видеться с ней сейчас.
– В самом деле? Я хочу, чтобы ты полюбил ее, Френк.
– Рассказывай дальше. Чем еще вы занимались?
– Ну, мы прогуливали Берти – каждый день, ты знаешь. Разве что, конечно, Констанца находилась в отлучке. Она возвращалась после дел, тормошила меня, и мы выбирались гулять. Да, мы останавливались по пути и опускали мои письма в почтовый ящик в холле. Затем мы шли в парк и…
– Как все обычно! – Он улыбнулся. Наступила секундная пауза. – И ее часто не бывало дома? Кто тогда приносил письма? Кто отправлял их? Что ты чувствовала при отсутствии всех этих ритуалов?
– Не могу припомнить. – Я зевнула. Меня снова клонило в сон. – Почту приносила горничная Мэтти, которая знала, как шарить по карманам. Я любила ее. Она ушла от нас в конце войны. Что же до Берти, мне не позволялось гулять с ним в одиночку, так что со мной выходила одна из гувернанток. И все было так же: мы опускали письма в холле и шли в парк. Без Констанцы было скучно.
– Вероятно, тебе было одиноко. Такая огромная квартира. Горничные, гувернантки, которые приходят и уходят…
– Я не чувствовала одиночества. Я очень много читала. Френк, уже поздно. Где мы?
– Почти на месте. – Он притормозил машину. И нахмурившись, не сводил глаз с дороги впереди. – Когда мы будем на месте, – как-то странно сказал он, – покажи мне почту… тот почтовый ящик в холле, ладно? Я хочу увидеть… откуда ты посылала мне письма. Представить тебя там. – Он сделал паузу. – Да, и ты покажешь мне ту библиотеку, хорошо? Это мне тоже интересно. Я хочу сам все увидеть.
Я показала ему почтовый ящик в холле, но библиотеку показывать не стала, по крайней мере, в эту ночь. Я сказала, когда мы вышли из лифта и оказались у дверей квартиры:
– Что-то очень тихо, слишком тихо для вечеринки. Тебе не кажется, что мы запоздали?
Тишина стояла потому, что не было никакой вечеринки. Все гости ушли несколько часов назад. Все, кроме одного. Когда мы вошли в гостиную, Констанца сидела в одиночестве в компании Бика Ван Дайнема. Впервые в жизни он рыдал так, что мог разжалобить камень. Он и сказал нам: Бобси погиб.
– Говорят, что он покончил с собой, – ровным, безжизненным голосом наконец сообщил Бик. – Это неправда. Это был несчастный случай. Он вечером был здесь. Я говорил с ним. Он не мог покончить с собой. Он мой близнец. Я-то знал бы!
Если это не было самоубийством, то довольно странным несчастным случаем. Бобси побыл на вечеринке у Констанцы, ушел около десяти и на скорости больше ста миль погнал по скоростной трассе Лонг-Айленда. Он обошел три патрульные машины, проскочил ту стоянку, где обычно останавливался, и машина на полной скорости вылетела в океан. Он не застегнул ремни безопасности. Дверцы машины были заперты, а окна открыты. Когда его нашли, в крови не обнаружили следов алкоголя. Он не захлебнулся, а погиб, когда машина врезалась в воду: ему размозжило грудную клетку о рулевую колонку.
Эта история сказалась на семье Ван Дайнем: Бик принялся пить запоями, которые через два года и покончили с ним. Я никогда больше его не видела. Последнее воспоминание о нем осталось связанным с той ночью, когда он стоял в центре гостиной Констанцы, смертельно бледный, не в силах сдвинуться с места, говоря снова и снова, что это не могло быть самоубийством.
Френк смотрел на него с каменным лицом, затем я увидела, что в его чертах мелькнуло сострадание. Он подошел к Бику и мягко обратился к нему.
– Не стоит ли вам побыть с вашими родителями? – тихо сказал он. – Сейчас они нуждаются в вас, Бик. Разве вы не хотите быть с ними?
– У меня нет машины. – Бик повернулся к Френку с детским растерянным выражением лица. Я потрясенно вспомнила, что Френк Джерард, который казался намного старше Бика, на самом деле был на несколько лет младше его. – И понимаете, у меня отняли права, – продолжил Бик. – А они уже уехали на Лонг-Айленд. Я бы поехал, но сомневаюсь, что найду такси. Ведь канун Нового года.
Я не отрывала глаз от пола. Машина Констанцы, как я знала, стояла внизу в гараже.
– Когда это произошло, Бик? – спросила я.
