– Папа! – закричала она и снова закричала, тряся его. – Папа…
Вокруг стояло полное молчание; тело Шоукросса дергалось, а его голова перекатывалась из стороны в сторону.
Констанца подняла глаза. Вскинув искаженное бледное лицо, она обвиняющим взглядом уставилась на тех, кто стоял вокруг нее: на Гвен, на Окленда, на Мальчика и Фредди, на врача и Каттермола.
– Вы убили его! – крикнула она в круг склонившихся к ней лиц. – Вы убили моего отца!
Окленд никогда раньше не слышал, чтобы в голосе звучала такая ненависть, от его злобы мурашки бежали по коже. Он продолжал смотреть на Констанцу, и ее взгляд стал успокаиваться – девочка перевела глаза на него. Бледное ее лицо было бесстрастным, черные глаза, казалось, затянулись пеленой и ничего не видели перед собой. «Каменное лицо», – успел подумать Окленд, и тут в одно мгновение выражение взгляда Констанцы изменилось. Что-то блеснуло в ее глазах, устремленных на Окленда, и он понял, что она увидела его. Доля секунды, но в это миг Окленд почувствовал, как что-то промелькнуло между ними, какая-то вспышка понимания. Окленд хотел отвернуться, но поймал себя на том, что не может этого сделать. Мысль, что этот ребенок и он в некоторой мере нашли нечто общее в ненависти к этой груде мяса, была ему отвратительна, но он чувствовал, что не может оторваться от ее глаз. Он продолжал стоять в том же положении, не в силах прийти в себя; никто за его спиной не пошевелился, и лишь Констанца нарушила напряжение момента.
Поднявшись на ноги, она покачнулась. На мгновение Окленду показалось, что она готова потерять сознание. Но тут она оправилась. Она стояла абсолютно неподвижно – худенькая, стройная, некрасивая девочка в мятой черной юбке. Глаза ее были как осколки кремня. Она прижала к голове стиснутые кулачки; на высокой ноте она стала снова и снова повторять одну и ту же фразу.
– Я любила его, – говорила она. – Я любила его. Я любила его.
«Куда уж трогательнее, – сказал себе Окленд, – мелодрама, проистекающая из распущенности и плохого воспитания». Тем не менее на глаза у него навернулись слезы, и он не смахивал их, ибо понимал, что происходящее нельзя оценивать с точки зрения принятых условностей, скорбь девочки искренняя.
Констанца прервалась на высокой ноющей ноте, издав последний вопль скорби. Затем она замолчала. И в тишине, пронизанной потрясением, произошли три вещи. Во-первых, тело Эдди Шоукросса издало булькающий стон. Во-вторых, Джейн Канингхэм сделала шаг вперед. Именно она взяла Констанцу за руку и с молчаливой решительностью увела ее. На верхней ступеньке Констанца остановилась перед сэром Монтегю в его кроваво-красном халате. Они уставились друг на друга – маленькая девочка в черном и высокий мужчина в красном, и затем Штерн сделал шаг в сторону. Случилось и третье: наконец, на ступеньках появилось и последнее лицо.
Это был Дентон Кавендиш, одетый с головы до ног; двигался он скованно, моргая от света дня, и его поведение ясно говорило, что он мучается похмельем.
Окленд видел, как его отец поднял руку ко лбу в полном смятении и оглянулся вокруг налитыми кровью глазами. Ничего не понимая, он смотрел на машину доктора, на группу людей внизу, на носилки. Рядом с ним появилась его старая собака, лабрадор Дейзи, и стала ластиться к нему.
– Хорошая собачка, хорошая собачка, – рассеянно сказал Дентон, не отрывая взгляда от людей внизу. Глаза его блеснули при виде сэра Монтегю, который, как всегда, предпочитал быть в роли наблюдателя. Взгляд Дентона скользнул в сторону, снова вернулся, растерянность сменилась подступающим раздражением.
– Что-то случилось? Что произошло? – проворчал Дентон, обращаясь к халату. Тон его дал понять, что такое одеяние в его доме можно позволить в случае наступления никак не меньше Судного дня.
Его абсурдный вопрос эхом повис в утреннем воздухе. Прежде чем кто-то смог ответить, Дейзи вскинула морду. Как и терпеливо наблюдающий Штерн, Дейзи поняла: что-то тут не так. Может быть, лишь потому, что почувствовала запах крови; с другой стороны, как и Штерн, она могла уловить запах вины и страха – кто-то в собравшейся группе был виновен и боялся. Как бы там ни было, у Дейзи встали дыбом волосы на загривке. Глотка у нее напряглась.
Дентон шлепнул ее по крестцу. Сука не обратила внимания ни на своего хозяина, ни на его похмелье. Она завыла страшным голосом.
Не подлежало сомнению, что Шоукроссу предстоит умереть. Он долгие часы находился в капкане, и потеря крови была более чем обильной. Но сколько он еще протянет? Час? Неделю? День? Гвен настойчиво требовала ответа от доктора. Тот ответил: «Боюсь, что не больше недели».
Ближайшая больница была примерно в тридцати милях отсюда. Доктор Хэвиленд предупредил, что путешествие убьет Шоукросса. Гвен практически не слушала его. В любом случае мысль о больнице даже не пришла ей в голову: Эдди должен остаться в Винтеркомбе. Его необходимо отнести в Королевскую спальню, на постель с купидонами у изножия. Он будет покоиться там под королевскими регалиями, под неустанным присмотром Гвен и Мод, надо нанять и ночную сиделку. От Шоукросса нельзя отходить двадцать четыре часа в сутки.
Доктор Хэвиленд предполагал, что его пациент не переживет и первых суток, но он сделал все, что был обязан. Раны были промыты антисептическим раствором; кости сломанной ноги подогнаны друг к другу и уложены в шину. Как только факт кончины будет установлен – он действительно понимает, как неприятно и тяжело им заниматься такими вещами, – необходимо сообщить в полицию. Должно состояться расследование, хотя это, конечно, чистая формальность.
Покончив с этим нелегким сообщением, врач погрузился в молчание. Леди Каллендер, заметил он, не ответила. Ее муж, горбясь у огня, перебирал край пледа, которым были закутаны его колени: старый растерянный человек, он старался не встречаться с врачом взглядом.
– Я не собираюсь обвинять Каттермола. – Это было все, что он сказал. – Не собираюсь – слышите? Это был несчастный случай… да, несчастный случай.
В самом ли деле? Констанца, например, так не считала. Ей не разрешалось заходить в комнату отца, и она не видела его с той минуты, как его внесли в дом. Она все время сидела в детской под присмотром няни Темпл. Ей казалось, что она заключена в тюрьму. Констанца не могла заснуть. Ночь за ночью она лежала без сна, глядя в потолок комнаты и слушая, как бьют крылья ее альбатроса. Ей хотелось плакать: глаза щипало, но слезы так и не появились. Через несколько минут наступит утро: она видела, что свет просачивается за портьеры, в саду уже раздавалось щебетанье птиц, и альбатрос покинет ее. Она снова останется одна.
Когда комната наполнилась сероватым рассветом, она откинула одеяло и тихонько подкралась к двери.
