удалось. Фредди и Стини оба проспали. Все время Окленд пробыл с отцом и матерью, вставшими спозаранок, чтобы проводить его. Остальные попрощались как бы на бегу.
Фредди появился, с виноватым видом протирая глаза, когда до отъезда оставалось полчаса. Спустя пять минут явился и Стини, как всегда, выряженный франтом. Он проглотил свой завтрак стоя, при этом напевая «Сердце красавицы». Констанца не вышла, пока все не собрались в холле. Она скатилась с лестницы, ее волосы были распущены, манжеты на рукавах платья не застегнуты. «Дженна стала такой забывчивой, – пожаловалась она, – и не пришила оторванную пуговицу».
Окленду пора было отправляться. Он в нерешительности остановился у дверей – в форме, дорожные сумки у ног, фуражка зажата под мышкой. На улице его ждал отцовский «Роллс».
Крепкое рукопожатие отца, менее крепкое – Фредди, объятия Стини, долгие слезные причитания матери у него на груди. Констанца держалась позади всех. Только в последний момент она поцеловала его: два торопливых поцелуя, по одному в каждую щеку. В этот раз она не напомнила о его обещании. Окленд сначала почувствовал себя уязвленным, а затем вознегодовал.
Констанца проводила его до выхода.
– Жаль, что ты пропустишь мой бал, – прокричала она, когда Окленд усаживался на заднее сиденье машины. Она помахала рукой: быстрый, небрежный жест. – О, я ненавижу прощания! – вдруг с неожиданным чувством произнесла она и убежала в дом.
«Роллс» покатил прочь от дома. Его мощный двигатель работал едва слышно, серебристый, стремительный капот прокладывал путь – на вокзал, к транспортному кораблю, в окопы.
Вот так, злясь на Констанцу и подозревая, что она раздразнила его нарочно, Окленд вернулся во Францию.
Часть четвертая
ОБРУЧЕНИЕ
1
Констанца готовится сойти по ступеням, чтобы танцевать на своем первом балу. Начинает звучать музыка, которая постепенно заполняет все пространство дома. На Констанце бальное платье, белое, украшенное блестками. Ее пальцы унизаны дешевыми колечками. Она впервые сделала себе высокую прическу, глаза подведены. Вокруг шеи – жемчужное ожерелье, которое одолжила ей Мод. «На пять саженей твой отец зарыт», – думает Констанца.
Она стоит не шелохнувшись. Она собирается с духом. На ее пальце осталось чернильное пятно. Вот-вот должно появиться чувство свободы. Констанца ждет, когда пробьет час исцеления.
Сажень – это не так уж много, всего шесть футов. Так что пять саженей, которые могут показаться порядочной глубиной, всего лишь тридцать футов. Констанца хотела бы зарыть тело своего отца на гораздо большую глубину – на тридцать саженей, на сорок, не имеет значения. Шоукросс все равно не мог утонуть, по крайней мере, в подсознании своей дочери. Рано или поздно, а скорее всего – рано, он все равно должен был воскреснуть.
Констанце, которая никогда не слышала о подсознании, казалось, что она может заключить своего отца в книгу: опутать его словами, утопить в абзацах, заколотить в строчки, закрыть книгу и похоронить эту жизнь. Подобные усилия были, конечно же, тщетными: таким образом с памятью не совладать. Никто из нас не в силах управлять памятью – это она управляет нами.
Мы ничего не можем забыть, в нашей памяти сложены все образы, все детали, случаи, эпизоды, которые мы именуем прошлым, но это и есть мы сами. Мы можем пытаться управлять этим, как пыталась Констанца, пыталась и я сама, выбирая образ – там, случай – тут, превращая прошлое в упорядоченное, последовательное и вразумительное повествование. Все мы становимся романистами, когда дело доходит до нашей собственной жизни.
Однако прошлое сопротивляется подобным уловкам. Я в этом убеждена. Оно живет само по себе, внутри нас. Это прошлое как опухоль: временами доброкачественное, а временами смертоносное. Оно упорно, как микроб, способно приспосабливаться, как вирус. И когда нам уже начинает казаться, что все утрясено, забыто, оно перестраивается, преобразовывается и является в совершенно другом свете. И когда мы пытаемся игнорировать его, делать вид, что не замечаем его посланий, или же пытаемся подавить его – и что же получаем в ответ? Прошлое прорывается наружу тем образом или событием, которое мы, как нам казалось, благополучно забыли. «Эй, – кричит нам наша память, отказываясь угомониться, – как насчет этого? А об этом ты, случаем, не забыл?»
Такое мне знакомо не понаслышке. Восемь лет я пыталась забыть о счастье. Это было нелегко, и как раз в Винтеркомбе я обнаружила, что ничего у меня не вышло. Насколько сложнее было Констанце, которая пыталась стереть из памяти оскорбление?..
