Кутузов знал, что народ решил защищать Москву, но надеялся, что сдача Москвы не обескуражит русских людей, а, наоборот, вызовет в них новые силы, еще большую готовность к борьбе, и в этом будет залог успеха. Он знал, что вся армия готова погибнуть под стенами Москвы, но знал также, что армия уже потеряла массу солдат и много командиров. Он должен выиграть время, чтобы пополнить армию, готовить ее к новым боям.
Кутузов-полководец решал и как замечательный политик и дипломат, неизменно учитывавший психологию солдат армии противника, острым умом проникавший в замыслы ее полководца, в обстановку, сложившуюся в Европе. Он верил, что страшный удар, нанесенный под Бородином, скажется позднее и Бородино в судьбе России будет победой. Глубокое понимание природы войны подсказывало Кутузову, что война вступает в решающий этап, но что нужно еще время и время.
И он, мудрый, всегда неторопливый, решил ждать и не форсировать событий. Но ожидать, не полагаясь на произвольный ход событий и не подчиняясь воле Наполеона и его действиям, а маневрировать так, чтобы поставить свою армию в безопасное положение и самому получить свободу действий.
Маневр надо прикрыть военной хитростью, которая столько раз помогала ему, надо обмануть Наполеона, ввести в заблуждение относительно своих замыслов и скрыть эти замыслы даже от своего штаба, которому Кутузов, за исключением отдельных командиров, окончательно перестал доверять. Если он раньше шутливо говорил, что «подушка, на которой спит полководец, не должна знать его мыслей», если всю жизнь это было для него правилом, то теперь он уже не сомневался, что Беннигсен и его компания разболтают любой его секрет, выдадут самую сокровенную военную тайну.
Решая сдать Москву без боя и скрывая свои замыслы, он не только оправдывался перед царем, народом, армией, а, наоборот, усугублял «вину», оставив себя без защиты от гнева императора Александра, дав широкий простор для клеветы Беннигсена, Ростопчина и других.
Но Кутузов пошел и на это ради спасения родной страны.
Сдача Москвы противнику была величайшей трагедией русского народа, русской армии, мучительной трагедией полководца Кутузова.
Стоя на Поклонной горе, он смотрел на Москву, огромную и величественную, сверкавшую под лучами холодного сентябрьского солнца, и молча слушал, как окружавшая его свита обсуждала позицию, избранную Беннигсеном.
Барклай, всегда все сам проверявший, несмотря на мучившую его жестокую лихорадку, сел на коня и объехал позицию. Вернувшись, он указал Беннигсену на невозможность обороняться в избранной позиции и доложил об этом Кутузову.
Беннигсен сделал вид, что изумлен этим открытием, обещал еще раз осмотреть местность, но этого не сделал.
Кутузов послал на рекогносцировку Ермолова и Толя, спросил, можно ли отойти с этой позиции на Калужскую дорогу, и уехал в Фили, где в пять часов собирался военный совет.
Совет начался с опозданием. Все ждали Беннигсена, который вместо рекогносцировки обедал и на совет не торопился. Борьба между ним и Кутузовым вступала в решающий этап, и все его действия были направлены к тому, чтобы дискредитировать Кутузова. Беннигсен решил настаивать на новом генеральном сражении под Москвой.
Он мог действовать без проигрыша. Если победит русская армия, он припишет победу себе, а за поражение все равно ответит главнокомандующий. К тому же дело шло о чуждых для него интересах чужого ему народа в чужой для него стране. И на совете Беннигсен поставил вопрос: «Сразиться ли под стенами Москвы или сдать ее неприятелю?»
Кутузов сердито прервал его, указав, что такой вопрос обсуждаться не может, что обсуждать нужно вопрос: следует ли рисковать всей армией, расположенной на невыгодной позиции, или сдать Москву без боя?..
Мнения разделились. Пользуясь разногласиями, Беннигсен стал настаивать на своем.
– Мы те же русские! – с притворным пафосом восклицал иностранный наемник. – И будем сражаться так же храбро, как и прежде.
На Беннигсена не подействовали доводы Барклая и других генералов, но его отрезвило вежливое, но полное глубокого сарказма напоминание Кутузова о Фридланде.
Русский полководец напомнил Беннигсену, как он уже под Фридландом завел русскую армию в точно такое же положение, поставив ее тылом к обрывам реки Алле. Здесь же, под Москвой, были крутые берега Москвы-реки. Там позиция была разрезана оврагом, здесь – речкой Карповкой. Там, на виду Наполеона, Беннигсен повел под его удары русскую армию, лишив ее своими распоряжениями возможности маневрировать, действовать резервами, сдерживать противника на естественных преградах и на худой конец отойти. Он обрек русскую армию на поражение, и тысячи ее солдат погибли от артиллерийского огня на улицах горящего Фридланда и в волнах реки Алле. Это не повредило генеральской карьере Беннигсена, и, пользуясь благосклонностью Александра, он опять звал русскую армию на погибель.
Более страшного аргумента, чем напоминание о Фридланде, не потребовалось, и Беннигсен умолк. А Кутузов продолжал говорить о том, что с потерей Москвы еще не потеряна Россия, что русский народ идет на беспощадную борьбу, он готов на любые жертвы ради спасения России, но сейчас для нанесения решающего контрудара надо сначала отойти по Рязанской дороге. Наконец. Кутузов тихо произнес тяжелые и решающие слова: – Приказываю отступать.
Молча покидали генералы военный совет и, не глядя друг на друга, разъехались по корпусам. Кутузов остался один. Никто так и не узнал, что пережил он в эту ночь. Говорят, что иногда из его комнаты доносились глухие, сдерживаемые рыдания. Лев Толстой, гениально раскрывший глубину человеческих чувств, остановил свое перо и поставил многоточие там, где начал говорить о своих переживаниях Кутузов. Страшные часы переживает полководец, когда он должен решить не только свою судьбу, но когда от его слова зависит жизнь десятков, сотен тысяч людей, зависит судьба его народа и государства.
Мы можем только представлять себе, что пережили в эту ночь Кутузов и близкие ему люди.
«…Я ехал в отдалении от командира корпуса, – писал адъютант Раевского, – недоумевая, почему он, всегда приветливый, сегодня не ответил мне на вопрос, что решил военный совет. И вдруг в ночной тишине я услышал, как наш любимый герой сражений глухо зарыдал. Страшная мысль „неужели Москву сдают?“ обожгла сознание, сомнений не оставалось».
Весть о сдаче Москвы обожгла сознание всей армии. В некоторых корпусах отказывались верить приказам отступать, в штабах говорили об измене.
