этого останется денег? Тут нельзя действовать наобум, нужен строгий расчет. Значит, так: яблоко — копейка, пряники — две, конфеты — тоже две, всего выходит пять копеек. Хорошо. Дальше: хлопушка — тоже две да шарик — целых три, они дорогие, из стекла. Всего получается: пять да две — семь, да еще три — десять… Выходит, все десять копеек издержаны? Нет, это невозможно. А где же большой карандаш — синий и красный, который он собирался приобрести в первую голову? А где же любимая палочка косхалвы? А изюм, а мятные лепешки — белые и розовые? Положим, изюм можно будет, наверно, и у мамы достать, а пряников можно купить и меньше. Как же тогда выйдет? Да. Не так-то легко быть богачом. И сколько ни имей денег, их всегда не хватает.
Придя к такому мудрому выводу, заимствованному из материнских изречений, произносимых по большей части возле печки между вздохами и жалобами на скверную жизнь, Данька принимается пересматривать наново список необходимых закупок. Прежде всего надо, конечно, решить вопрос с хлопушкой и стеклянным шариком. Это ведь, собственно говоря, елочные украшения. Но раз у него не будет елки, то на что ему елочные украшения? Тогда что получается? Получается, что освободилось целых пять копеек, а на них можно купить и карандаш, и ещё кучу всяких вещей!
Однако через несколько минут обнаруживается, что на пятак можно купить не так уж много вещей. Одна косхалва стоит три копейки. Черт знает, как всё дорого купцы продают. Озабоченный больше прежнего, Данька продолжает свое путешествие по городу. Оно длится до самого вечера. Только совершенно закоченев и изголодавшись, Данька возвращается наконец домой, всё ещё сжимая в кармане заветный гривенник. Он так и не решился ничего купить. Всякое решение в корне убивалось возможностью множества других решений. Озябший, голодный, еле держась на ногах от усталости, он с трудом открывает тяжелую дверь и вваливается на кухню.
— Боже мой, — всплескивает Софья Моисеевна руками, увидя Даньку. — На кого ты похож! Где ты пропадал весь день? Да ты, кажется, и щеку поморозил? А? Ну-ка поди сюда. А валенки! Смотри, во что ты превратил валенки. Откуда эта дыра? Ты что, за гвоздь зацепил?
Данька смущенно зашмыгал носом и со страхом поглядел на свои валенки. Положение становилось серьезным. Валенки были почти совсем новые, и за них могло здорово влететь. Кроме того, и с левой щекой было что-то неладно — он совсем не чувствовал ее. Лучшим выходом из столь затруднительного положения было, пожалуй, зареветь.
И Данька заревел. Для слёз было много основательных причин. Во-первых, длительный опыт доказал, что слезы избавляют от серьезного наказания. Во-вторых, не обидно разве (и эта обида только сейчас горьким комом подступила к сердцу) — ходил, ходил целый день и ничего не купил, ни даже малюсенькой конфеты за весь день не попробовал.
Тут Данькиным горестным взорам предстали все неисчислимые сокровища, какие были рассыпаны в городе на каждом шагу. И что перед всем этим богатством значит его несчастный гривенник? Что на него можно купить? Разве на него купишь такую серую в яблоках лошадь-качалку, какую купил отец Сашке Четверикову? Или почти настоящую гармонь, как у Лёшки Быкова?
Маленький гривенник, лежащий в Данькином кармане, становился всё меньше и меньше, пока не стал совсем крошечным и жалким. Данька заревел сильнее, скинул, дрыгнув ногами, валенки и полез в постель под одеяло. Его начинало знобить.
Софья Моисеевна вздохнула и нагнулась было за Данькиными валенками, но потом махнула на них рукой и, прислушиваясь к усиливающемуся Данькиному реву, поспешила в общую комнату. Данька, закрывшись одеялом с головой, глухо подвывал и взрёвывал.
— Ну, будет тебе, будет, — сказала Софья Моисеевна примирительно и озабоченно. — Что ты так надрываешься? Есть из-за чего, в самом деле. Покажи, что у тебя со щекой.
Она нагнулась над плачущим Данькой, отвернула одеяло, глянула на щеку и сказала:
— Ну так и есть. Поморозил.
Мимоходом она успела обследовать Данькины ноги, нашла, что чулок на правой ноге — на той самой, на которой продрался валенок, — мокрый насквозь, хоть выжимай, а сама нога как лёд, и сильно переполошилась. Она тотчас кинулась в кухню за баночкой с гусиным жиром, потом к Даньке — смазать щеку, потом за сухими чулками в буфет, нижнее отделение которого служило комодом. В это время на кухне ушел самовар. Заслышав, как он булькал и шипел, Софья Моисеевна с чулками в руках бросилась на кухню. Сняв с самовара трубу и наглухо закрыв его крышкой, она подняла с полу брошенные Данькой валенки и поставила их на печку сушиться. После этого она вернулась к Даньке, чтобы переодеть ему чулки, но обнаружила, что чулок у неё уже нет в руках. Она возвратилась в кухню и нашла их на полу возле самовара в небольшой уютной лужице. Она досадливо поморщилась и выхватила их из лужи. Пришлось их тут же повесить сушиться на веревочку, протянутую поперек шестка для печной занавески, и идти за другими чулками. Целых чулок больше не оказалось ни одной пары, и пришлось один чулок на скорую руку заштопать. Кончив со штопкой, надо было накормить Даньку, напоить его горячим чаем с липовым цветом и, раздев, уложить в постель.
Данька с интересом наблюдал материнские хлопоты. Рев его мало-помалу затих, и слезы быстро иссякли. Наевшись и забравшись под одеяло, сверх которого Софья Моисеевна накрыла его своей шалью и пальто, Данька скоро пригрелся. К нему вернулось хорошее настроение, и он с живостью принялся рассказывать о всех событиях дня. Софья Моисеевна села к столу залатать его продранные штаны. Пришел Илюша и, поужинав, стал собираться снова уходить.
— Куда ты? — спросила Софья Моисеевна с ревнивой ноткой в голосе. — Уже ночь скоро.
— Почему ночь? — пожал плечами Илюша. — Ещё нет и девяти часов.
— Но вам ведь разрешено ходить только до восьми.
— Пустяки, — отмахнулся Илюша. — Кто меня увидит?
Софья Моисеевна ниже нагнула голову над шитьем и больше ни о чем не спрашивала. Спрашивай не спрашивай, он ведь всё равно уйдет.
И он в самом деле ушел. Софья Моисеевна грустно поглядела ему вслед, потом вздохнула и перевела печальные глаза на лежащего Даньку.
— Ну, ты ещё никуда не собираешься уходить? — спросила она, горько улыбнувшись.
— Как же я могу уйти, — буркнул Данька в ответ, — когда ты держишь в руках мои штаны?
Софья Моисеевна невесело рассмеялась:
— Ты настоящий мудрец. Пока я латаю твои штаны, до тех пор ты ещё мой. Да…
