Глава пятая. О ПРЕПЯТСТВИЯХ И ЗАМЕШАТЕЛЬСТВАХ
Она чуяла недоброе. Илюша часто задумывался, бывал грустен.
— О чем? О чем ты? — спрашивала Аня и прятала белую руку в густую темень его волос.
Он встряхивал головой:
— Так. Пустяки.
— Да-а, пустяки, — говорила она протяжно, — вон какой грустный. Ты не хочешь мне сказать.
В другой раз он ловил её на том же.
— Елка! — окликал он. — Елка, ты что?
Она вздрагивала:
— Я? Что я? Я ничего.
— Нет, не ничего. Что с тобой? Ты какая-то печальная.
— Я? Ничуть.
Она встряхивалась и пыталась улыбнуться. Она молчала, утаивая, как и он, свои тяготы. В глухом, толстостенном доме на Архиерейской происходило то же, что в полутемной комнате на Поморской, хотя и на иной лад. Стоило Ане, сидя за вечерним чаем, взглянуть на часы, как мать багровела и брякала блюдцем о стол:
— Уже сряжаешься? Часы считаешь? Глядеть на тебя муторно, грязнохвостая. Вот уж истинно — в тихом омуте черти водятся. Ну, чего буркалы-то лупишь? Вижу, насквозь вижу тебя, да не будет по-твоему, бесстыжая. Лучше за трубочиста замуж отдам, ничего, что ученая. Велик прок от вашего ученья. Взять вот за косу да поучить о порог.
Агния Митрофановна, ярясь, гремела чашками. Багровые щеки её дрожали, как студень. Ею владела древняя и патриархальная ярость. Так делывали деды, так учили бабки своих дочерей, и её подмывало сгрести непокорную дочь за косу. Однажды она уже и руку протянула, но случившийся поблизости Матвей Евсеевич тихо сказал:
— Только тронь!
При этом он так посмотрел налившимися кровью глазами, что Агния Митрофановна только перекрестилась. Потом она ревела, навалясь необъятной и мясистой грудью на стол, хлюпая в край кофты и причитая:
— Навязались, ироды проклятые, на мою голову.
Аня ни словом не отвечала на брань матери. Молча поднявшись из-за стола, она уходила к себе, пережидала бурю, прокрадывалась в переднюю и, торопливо накинув шубку, убегала из дому.
Позже она храбро улыбалась Илюше и говорила:
— Я ничуть не грустная. Я просто задумалась. Ну, давай говорить про хорошее.
Они говорили про хорошее, но сердце было неспокойно. Что с ним? Отчего это всё? Неужели и у него такое же? Нет, нет. Быть этого не может, Софья Моисеевна — разве она похожа на Агнию Митрофановну? Разве Аня не чувствовала её душевной заботы, её ласки? Она припадала к ней и целовала седеющие пряди волос и морщинки вокруг глаз. Морщинки наполнялись слезами. Софья Моисеевна почти насильно отрывалась от светловолосой мучительницы:
— Боже мой, лучше бы мне не жить на свете, чем видеть и переносить всё это. Вы надрываете мне душу, Анечка.
— Что вы говорите? — пугалась Аня. — Что вы говорите, Софья Моисеевна? Зачем вы так? Что случилось?
— Что случилось? — Софья Моисеевна вытирала шершавой ладонью глаза. — Вы меня спрашиваете, что случилось? Это я вас должна спросить.
— Вы? Меня? Почему вы меня?
— Почему? — Софья Моисеевна махала рукой и отворачивалась. — Ах, я уже и сама не знаю, почему. Я совсем запуталась. Не обращайте, пожалуйста, внимания на старуху.
Она сморкалась в фартук и уходила на кухню. Она не могла быть палачом, она не могла потушить эти сияющие глаза. Каждый вечер она давала себе слово, что поговорит с Аней, и каждый вечер разговор откладывался на следующий день.
Нынче наконец неизбежное случилось. С утра день не задался. Чуть свет явился домохозяин и стал требовать немедленно уплаты долга за квартиру. Софья Моисеевна была должна за четыре месяца и еле отмолилась, чтобы хозяин подождал еще неделю. Пока Софья Моисеевна улещивала домохозяина, ушла квашня и тесто выплыло на пол. В середине дня Данька прибежал с подбитым на горке глазом. Потом пришла заказчица, но сделанного капора не приняла, накричала на неумелую модистку и ушла, хлопнув дверью и не заплатив денег. На эти деньги Софья Моисеевна очень рассчитывала, так как в доме не было ни копейки. Пришлось одолжить у соседки полтинник, чтобы сделать обед и как-нибудь перебиться день.
К вечеру Софья Моисеевна совсем извелась. Данька, несмотря на решительный запрет выходить из дому, сбежал, должно быть, на ту же горку, на которой давеча разбился. Илюша ещё не возвращался с уроков. Оставшись одна, Софья Моисеевна всплакнула, потом, немного успокоившись, зажгла лампочку и подсела к столу. Она сидела, подперев голову руками и пригорюнясь, уныло думая о прошедшем тревожном дне и о других таких же днях, ждущих её впереди.
Пришла Аня. Она была оживлена и двигалась с приподнятой легкостью. Входя в этот дом, она оставляла за плечами всё дурное. Всё здесь было мило ей: и покосившиеся рамы, и потрескавшиеся обои, и
