— Ты же не можешь сказать, что никогда не причинял Бенни вреда, Джаред? Ведь ты делал это регулярно, правда? Каждый раз, когда ты его трахал, ты его истязал. Бенни хотел, что бы ты сделал ему больно…
— Какой мне смысл вообще что-то говорить, детектив? — спросил Джаред По. Джиму Унгеру захотелось отвести взгляд от его усталых, покрасневших глаз. — Вы заранее все решили. Единственное, что вы хотите услышать — признание. Все, что вам нужно — чтобы я сказал, что сотворил это… сотворил это с Бенни.
— Вполне, мать его, разумно, — сказал Винс, не поворачиваясь. — Учитывая обстоятельства.
— Однако этого никогда не произойдет, детектив.
— Тогда тебе следует еще раз, как следует подумать об адвокате, Джаред, — сказал Джим, вставая, задвигая стул обратно под стол. — Потому что можешь говорить или не говорить что угодно, но нам ты кажешься виновнее некуда. И я готов поспорить, прокурору и присяжным тоже покажешься.
Винс уронил окурок на пол и растер его носком ботинка.
— И речь идет не о пожизненном заключении, мистер По. Речь идет об электрическом стуле. Вы это понимаете?
— Пошли, — сказал Джим, берясь за ручку двери. — Оставим его подумать в одиночестве. Уверен, он до всего этого сам рано или поздно додумается. Человек не может сидеть по уши в собственном дерьме и не чувствовать запаха.
Джим Унгер приканчивает еще одну сигарету и тушит ее в керамической пепельнице цвета мертвых подсолнухов. Племянница Джули сделала ее в школе, теперь яркий подарок наполнен окурками, табачным пеплом и горелыми спичками. Еще одна вспышка молнии, и он думает, не включить ли телевизор. Вдруг прогноз погоды отвлечет его от размышлений о кошмаре, о том, что не стоило бы вспоминать, глодать, как собака — старую голую кость. Буря была настоящей, реальной, присутствующей, ее угрозу он хотя бы мог сформулировать, не то что эти навязчивые обрывки воспоминаний, застрявшие в мозгу. Или ложь, что он мог сделать больше для Винса Норриса.
Известие о самоубийстве Винса достигло Джима днем позже после того, как он узнал о смерти Джареда По. Винса уже несколько месяцев как выписали из больницы, но он так и не воспрянул духом, его едва держали на плаву таблетки и беседы с психотерапевтом каждые две недели. Он жил с матерью в Слайделле, и Джим обещал себе не просто позвонить, а съездить на другой берег озера и провести день с Винсом. Однако откладывал и откладывал, пока наконец не позвонил друг из тамошнего участка. Когда Джим добрался до Слайделла, тело Винса уже забрали. Осталась только кровь в спальне и его мать, одиноко сидящая у окна кухни с видом на задний дворик, заросший одуванчиками и лаконосом. На месте еще оставалось несколько полицейских, и один из них, детектив Кеннеди, отвел Джима в сторону.
— Мне нужно знать ваше мнение, — сказал он, кивая в сторону длинного темного коридора, ведущего к комнате Винса Норриса. Джим там уже побывал и не очень-то стремился вернуться.
— О чем? Слушайте, я не…
— Я знаю, что он был вашим другом, — сказал Кеннеди. — Поэтому надеюсь, что вы сможете объяснить.
— Объяснить что?
Детектив уже шел обратно в комнату, в которой Винс Норрис перерезал себе горло осколком зеркала. И Джим последовал за ним, мечтая сесть в машину и как можно скорее оказаться подальше отсюда.
Детектив провел его в спальню, и Джим попытался снова сказать, что уже был здесь, уже видел все, что можно, и не слишком хотел видеть снова, спасибо, когда Кеннеди указал на низкий потолок и скрестил руки на груди.
— Это, — и Джим посмотрел вверх.
По-детсадовски грубый рисунок намалеван прямо над кроватью: огромная птица, оба крыла распростерты, клюв как кинжал. Кровь уже высохла. Джим Унгер безмолвно застыл, уставившись, чувствуя головокружение. Комната внезапно показалась холодной.
— Ни записки, ничего. Только это. Мы считаем, он это сделал перед тем как перерезал себе горло. Все пальцы правой руки были ободраны до мяса.
— Можете не упоминать это в отчете? — спросил Джим, не смея отвести глаз от неуверенных бурых мазков на белой штукатурке. Вспоминая одурманенный транквилизаторами голос из телефонной трубки: я все еще вижу это, Джимбо. То, что было в квартире.
— Если вы что-то знаете, я хотел бы…
Джим прервал его:
— Я спрашиваю: не могли бы вы не упоминать это в проклятом отчете, пожалуйста? — горячая волна гнева разрушила заклятье. Он отвернулся, лучше уж смотреть на кровать и грубый ковер, пропитанный кровью Винса.
— Но…
— Просто ответьте да или нет, детектив. И это ничего не означает. Винс был не в себе. Ему снились кошмары.
Воцарилось долгое молчание, пока другой детектив изучал Джима, потом снова поглядел на гнетущий рисунок на потолке.
— Ладно, — наконец ответил Кеннеди. — Ладно, хрен с ним. Будь по-вашему.
Джим поблагодарил или хотел поблагодарить, выйдя в коридор, но там его ждала мать Винса, отрезав путь к побегу. У нее было лицо мертвой женщины — чересчур много скорби в глазах, чтобы осталось место для жизни.
— Скажи мне, — ее голос был древним, как гнилые болота и небеса над ними, как голос первой женщины, потерявшей сына. — Винсент настолько боялся, что ни разу не сказал ни мне, ни врачам, чего он боялся. Но ты же знаешь? Я хочу, чтобы ты сказал мне.
Он мог рассказать. Мог усадить ее и рассказать о собственных кошмарах, о кровавом кошмаре, поджидавшем их на улице Урсулинок. Подробности, которыми, как он подозревал, Винс не стал делиться ни с кем. И это что-то изменило бы.
— Прошу прощения, миссис Норрис, — ответил он вместо этого. — Клянусь богом, хотел бы, но не знаю. Мне очень, очень жаль.
Он прошел мимо и не останавливался, пока не вышел из дома, пересек бетонную дорожку и добрался до своей машины. Тогда он оглянулся, лишь на секунду, и она наблюдала за ним из-за занавесок гостиной. Ее обвиняющее лицо стало таким же древним, как и голос.
Он не включает телевизор, вместо этого дает Джули и дальше спать в их кровати, а сам идет на первый этаж. Достает револьвер из кобуры и забирает с собой. Ему больше не хочется быть чересчур далеко от оружия.
За окном шторм громит город. Джим собирается просто сидеть на кухне, пить пиво и наблюдать за бурей в окно, надеясь, что алкоголь снова его усыпит. В шкафчике с лекарствами есть выписанная врачом бутылочка с валиумом, маленькими голубыми кусочками спокойствия, но он не любит их принимать, не любит ненастоящее, отстраненное умиротворение, которое они несут.
Дождь словно барабанит по крыше огромными пальцами, пока он открывает банку «Миллера» и устраивается. Револьвер лежит на столе перед ним, а он смотрит в мокрую, исхлестанную грозой ночь. Пиво несет утешение, и он выпивает полбанки одним долгим глотком.
— Соберись, Джимбо, — шепчет он, вытирая рот. Ночь снаружи освещает очередной яркий всполох. На долю секунды свет заливает весь мир и он застывает, занеся банку над столом. Пиво и слюна сохнут на тыльной стороне ладони.
Блядь, что это было? Прежде чем он успевает отгородиться от мысли, внушить себе, что внезапный свет, ливень и усталые глаза сыграли с ним шутку. Над головой гремят раскаты. Джим Унгер ставит банку, берет пушку 38 калибра, огибает стол и подходит к окну.
Блядь, что же по-твоему там было?
— Ничего, — отвечает он вслух. — Абсолютно ничего.
Но тут снова бьет молния, и доказывает, что он лжет. Ибо то, что, как он думал, привиделось, все
