Джаредом на кладбище Лафайет за год до того.
И почти все это она сделала сама, ведь, хотя к Джареду липло множество прихлебателей и выскочек от искусства, настоящих друзей у них троих было очень мало. Людей, готовых быть рядом в клоаке публичности и страдания, которой стала ее жизнь в те дни после убийства Бенни. Те дни, что обратились долгими месяцами тянущей, неослабной боли.
Когда процесс завершился и Джаред сидел в камере смертников в Анголе, Лукреции оставалось только охранять квартиру. Она отказалась от прежнего жилья в Складском районе. Единственная надежда была на какую-нибудь упущенную улику, которая оправдала бы любовника брата прежде, чем его казнь сделает ее окончательно, необратимо одинокой.
В этом случае ей не осталось бы только опасная бритва Джареда с перламутровой ручкой и осознание своих границ, уверенность, что всегда есть выход, способ остановить боль. Когда не будет и последней, слабой, дурацкой надежды, чтобы уцепиться, никаких несбыточных фантазий о справедливости, чтобы протянуть еще день.
А потом Джаред был убит в какой-то драке, в стычке с другим заключенным, или, возможно, на него просто напали, она до сих пор не знает подробностей. Да и в любом случае не имеет значения. А имеет то, что конец наступил гораздо раньше, чем она ожидала, и Лукреция была застигнута врасплох. Предполагалось, что Джаред умрет после всех долгих и обезличенных ритуалов смертной казни, после непременных апелляций и протестов. Вместо этого он истек кровью в тюремном дворе. Или так ей сказали. Посреди ночи позвонил один из адвокатов Джареда и сообщил. Она еще долго сидела после, уставившись на телефон, как будто это могло оказаться ошибкой, как будто кто-нибудь вот-вот перезвонит и скажет: нет, то был другой Джаред По, приносим извинения за путаницу. Или даже розыгрышем. У адвокатов бывает довольно извращенное чувство юмора, в конце концов, и она с радостью простила бы, посмеялась, да, она бы действительно посмеялась бы в тот момент.
В конце концов она пошла в ванную, где в шкафчике с лекарствами держала бритву. Сидела на крышке унитаза, уставившись на лезвие, как раньше на телефон. Она не боялась умереть. Если когда-то раньше и боялась, то теперь была лишена страха. Лукреция вытащила лезвие, тускло блеснувшее в приглушенном свете ванной комнаты. Она даже полоснула пару раз вдоль руки, готовясь к боли глубоких, длинных порезов, без которых не достичь вечного забытья.
Но кто-то прошептал прямо в ухо — она ощутила холодное дыхание на щеке, — единственный вопрос, заданный мягким голосом, настолько похожим на голос Бенни, что лезвие бритва выскользнула из ее пальцев на плитки пола.
Кто похоронит Джареда, если ты тоже уйдешь?
Ответа не было, хотя она просидела на крышке унитаза еще почти час, вслушиваясь в приглушенный звуковой фон: скрипы старого здания, уличный шум — Французский квартал продолжал жить своей жизнью вокруг нее. Без нее, если понадобится. Наконец она подняла бритву и закрыла, положила на обратно полку в шкафчике. Она была обречена на еще несколько дней Себя, еще немного скорби от зрелища немноголюдных похорон Джареда. Гроб внесли в мавзолей, и присутствовали только те, кому за это платили.
Снаружи голодным великаном завывает буря. Лукреция прикладывает ладонь к оконному стеклу. На ощупь оно такое же, какой она ощущает себя: отполированная гладкость, прозрачность и холод. Холод дождя, бьющего с другой стороны.
Почему я должна была продолжать и после похорон? Справедливый вопрос, да?
Но и сейчас ответов не больше, чем той ночью, когда она сидела с раскрытой бритвой у ног. Лишь неодушевленный шторм и безразличная ночь, стук ее сердца, беспокойное напоминание о ее собственной, не относящейся к делу, смертности.
Не будь Лукреция настолько исковеркана миром, выпади на ее долю меньше потерь и ужаса, возвращение Джареда могло оказаться за пределами ее выносливости. Той частью истории, когда она перестает верить автору и захлопывает книгу навсегда. А так оно кажется лишь очередным невозможным эпизодом в нелепой истории, начатой в день, когда она родилась в теле, не приспособленным для самых основных ее нужд.
Это единственная правда, которую можно извлечь из ритма дождя, стучащего в окно, единственное прорицание, которое можно прочесть в узоре дорожек влаги на стекле. Только безжалостно простой факт продолжающегося выживания и безутешное понимание, что еще осталось сделать до того, как ослабить хватку и наконец-то последовать за своим близнецом.
— Прошу тебя, Джаред, — говорит она, отнимая руку от окна, позволяя занавеске снова скрыть шторм. — Дай мне время, мне нужно время понять… иначе получится, что я тут зря.
И ударяет гром, похожий на старческий хохот.
«Око Гора» находится в двух кварталах на запад, крошечная лавка диковин втиснута между галереей и антикварным магазином, специализирующимся на лампах ар деко. Несмотря на черный плащ и зонтик Лукреция промокла насквозь, пока дошла. С нее капает, когда она стоит под полосатым навесом, заглядывая в единственную пыльную витрину. Стекло украшено двумя тщательно воспроизведенными египетскими иероглифами — стилизованными соколами, охраняющими готические буквы, что складываются в название магазина. Раньше, когда она еще занималась дизайном одежды, Лукреция часто бывала здесь, одна и с Бенни. Покупала необходимое — перья и птичьи кости — у Аарона Марша, владельца.
До восхода остается пара часов, и Французский квартал лениво дремлет, разгул дождливой ночи почти закончился, а нового дня — еще не начался. Лукреция снова стучит в дверь замерзшим кулачком. Колокольчик с другой стороны слабо звякает, но в темном магазине ни звука, ни движения. Ее пробирает дрожь. Она притоптывает на тротуаре, чувствуя, что вода пробралась и в сапожки. Стучит сильнее, маленькие цветные стекла, вставленные в дверь, дрожат.
— Ну же, Аарон, — говорит она. — Я знаю, что ты где-то там.
Она стучит снова, и на сей раз слабый желтоватый свет зажигается где-то в глубинах «Ока Гора», кто-то с ругательством спотыкается обо что-то. Еще миг, и она слышит шорох отодвигаемой задвижки, дверь приоткрывается на ширину цепочки. Аарон Марш глядит на нее настороженно, как крыса, его всклокоченная белая борода и голубые глаза кажутся яркими даже в тени.
— Чего надо, чтоб тебя черти взяли? — ворчит он поверх цепочки. — Ты хоть представляешь, который час? Топай, не то полицию вызову.
— Прости, Аарон, — говорит Лукреция. Тогда он ее узнает, дважды повторяет имя и издает полное отвращения фырканье потревоженного гиппопотама.
— Лукреция. Лукреция Дюбуа? Что тебе надо?
— Поговорить с тобой, Аарон. О воронах.
Аарон Марш фыркает опять.
— Я думал ты умерла, — говорит он с угрюмым подозрением, и Лукреция качает головой.
— Нет, умер мой брат. Я тут как раз поэтому, из-за Бенни.
— Но ты только что сказала, что хочешь поговорить о воронах, — он щурится, вглядываясь в лицо Лукреции. Нахмуренные брови так же белоснежно топорщатся, как и длинная борода.
— Пожалуйста, Аарон. Я тут замерзла до полусмерти, — она снова притопывает, и не только чтобы произвести на него впечатление.
Он бормочет себе под нос нечто неразборчивое, но снимает цепочку и распахивает дверь, пропуская Лукрецию. На нем халат в «огурцах» и тапочки, глаза сонные и настороженные разом. Лукреция с благодарностью входит в теплый магазин. Аарон закрывает за ней дверь, снова запирает. Затхлый воздух пахнет старыми перьями и скопившейся пылью, кедром, трубочным табаком — мягкий, вызывающий ностальгию запах из тех времен, когда в ее жизни был смысл.
— Ты мне весь пол закапала, — говорит Аарон, и да, конечно, вода стекает с ее плаща и волос на красно-золотой турецкий ковер. В неярком свете Аарон выглядит немного старше, чем на самом деле, немного за шестьдесят. Лукреции он напоминает слегка тронувшегося умом Уолта Уитмена. Он опасливо берет ее плащ двумя пальцами и вешает на медный крючок, прибитый у двери, показывает на другой, для зонтика.
