Неожиданно из толпы донеслись чьи-то громкие крики: нарушитель спокойствия скандировал на английском и французском языках «долой Дюменов!»
Несомненно, это был ненормальный: какой же человек в здравом уме будет вопить подобные вещи в открытую, да еще и на похоронах? А безумец тем временем уже прорывался через строй охранников на середину площади, продолжая выкрикивать крамольные лозунги и призывы. Это был высокий мужчина крепкого телосложения, одетый в джинсовый костюм.
Первым стрелять в двигающуюся зигзагами фигуру начал Тонио, у которого реакция оказалась быстрее, чем у его телохранителей; а потом принялись палить в толпу и они, опомнившись от неожиданности.
Уже через несколько секунд с полдюжины человек упало на мостовую убитыми или смертельно раненными, включая и самого виновника происшествия. Начался невообразимый хаос: недавние зрители бросились врассыпную, крича от страха, пытаясь укрыться за деревьями, под автомобилями…
Тонио убрал револьвер в кобуру и выругался.
— Похороны состоятся по предусмотренному плану! — объявил он во всеуслышанье и, крепко сжав Ким за локоть, потащил ее вверх по ступеням собора.
— О Боже… О Боже… — монотонно бормотала она, оцепенев от ужаса.
— Хватит! — твердо произнес Тонио. — Сожалею, что тебе пришлось такое видеть, но это были необходимые меры. А теперь идем. Кардинал ждет.
После похорон Ким, находящуюся в полной прострации, доставили в ее личные покои. Она смогла только дать указание Селесте никого к ней не пускать, рухнула в постель и погрузилась в тяжелый беспробудный сон на целых шестнадцать часов.
Придя в себя незадолго до рассвета и лежа с опухшими от горя глазами, она попыталась привести в порядок смятенные мысли и чувства.
События последних недель развивались бурно и трагически: разоблачение невероятной тайны Бетт, затем ее смерть, а теперь еще и этот кошмар — своими глазами увидеть расстрел невинных людей собственным мужем. И за что?! За то, что какой-то безобидный сумасшедший внес некоторый диссонанс в задуманный им похоронный спектакль!
Максим предупреждал ее, что насилие и жестокость — неотъемлемая часть жизни Бенедикты, а Ким хотелось думать, что он сгущает краски.
Но теперь, когда она стала свидетелем той непостижимой легкости, с которой Тонио совершил массовое убийство… Без тени сомнения или угрызений совести…
Забрать детей и бежать. Свобода!
Но освободится ли она от Тонио когда-нибудь? Он никогда не даст ей развода. У них дети, которых оба любят. Тонио никогда от них не откажется… как и она.
А если она и уедет, на что она будет жить? Тонио контролирует каждое пенни… Да и потом, будет ли ей вообще оставлена жизнь! Тонио становится страшен, когда ему хоть в чем-то перечат, что и доказал сегодня на ступенях собора.
Тогда что же это будет за свобода? Свобода стать вечной беглянкой? Снимать дешевое жилье под вымышленным именем? Вздрагивать при каждом неожиданном стуке в дверь, пугаться каждой тени, потому что у Дюменов повсюду есть шпионы? Свобода умереть насильственной смертью? Свобода! Дрожь пробирает от этого слова…
А что станется с ее детьми? Имеет ли она право лишать своих дорогих малюток состояния? При мысли о них Ким расплакалась. Она так одинока в этом мире! Если бы у нее был хоть кто-нибудь, кому она могла бы безбоязненно довериться… Кто просто взял бы ее за руку и научил, что делать дальше. Даже с Бетт было легче, чем в этой беспросветной пустоте!
Ким лежала, съежившись под простынями, уткнувшись лицом в мокрую от слез подушку, и чувство абсолютной беспомощности переполняло ее.
Она должна остаться с Тонио, потому что у нее нет выбора. Остаться, потому что любая перемена была ей не по силам. Потому что дети нуждаются в обоих родителях. Потому что, как бы Ким ни старалась убедить себя в недостойности подобного мотива, она привыкла к жизни в роскоши, красоте, беззаботности… Потому что она Ладорита… Потому что судьба ее решена раз и навсегда.
Пребывая в этом тяжелом, подавленном состоянии, Ким вызвала к себе Селесту.
— Да, миледи?
— Пожалуйста, принеси мне лед на глаза и кофе.
— Разумеется, миледи.
Креолка вернулась через несколько минут с завтраком на серебряном подносе и подошла к окну, чтобы впустить в спальню лучи утреннего солнца.
— Можешь открыть шторы, но оставь жалюзи, — попросила Ким, — у меня болят глаза от яркого света.
— Будет сделано, миледи.
Пока Ким пила кофе, сидя на кровати в полуосвещенной комнате, Селеста бесшумно наводила порядок: взбила подушки, приготовила для своей хозяйки ванну, поставила на ночной столик свежие цветы.
— Достаточно, Селеста. Спасибо. Я сегодня не буду выходить отсюда.
— Прекрасно, миледи! Я скажу слугам, чтобы вас не беспокоили, — отозвалась Селеста, но не торопилась уходить. — То, что произошло вчера у собора, ужасно, миледи. Но жизнь продолжается!
— Так принято говорить.
Селеста посмотрела на нее, явно нервничая, хотя они и были одни. И вдруг…
— Здесь Максим, миледи. Он ждет с рассвета, чтобы выразить вам свои соболезнования. И умоляет вас принять его хотя бы на минутку.
— Максим!
При звуке этого имени к сердцу Ким прилила горячая волна.
Она еще не видела своего «учителя» после возвращения из Нью-Йорка: постигшее ее горе вытеснило из головы все остальное. Теперь же ее вдруг словно озарило: у нее есть друг! И союзник!
Максим… Волшебное имя.
У Максима было все, чего не хватало ее мужу: доброе сердце, страстность, романтичность. И хотя он никогда не признавался ей в своих самых сокровенных чувствах, она тысячу раз имела возможность прочитать их в его глазах, услышать в музыке его голоса. Он любил ее так же, как любила его она…
Максим!
Он так не похож на всех прочих, чуждых ей и неискренних людей!
— Миледи вся дрожит! — Селеста накинула на плечи Ким кружевную шаль.
Ким повернулась к ней с полными слез глазами.
— Можешь сказать ему, — прошептала она, — что я приму его как обычно. Это все.
Когда Селеста вышла, Ким опустила лицо в чашу с кубиками льда и держала его в таком положении, пока опухшие веки не пришли в норму. Потом она приняла ванну, подкрасилась, надушилась «Опиумом» и надела пеньюар из алансонских кружев.
В тишине спальни она слышала стук собственного сердца.
Вошедший Максим застал ее лежащей на кровати, откинувшись на подушки, прекрасной, словно античная статуя в неярком свете, * проникающем сквозь жалюзи… Настоящая Венера, пробудившаяся ото сна.
— Миледи! — Он быстро подошел к ней и опустился на колени.
Она ласково прикоснулась к его щеке.
— Не «миледи», — прошептала она, — нет, мой дорогой Максим… Можешь называть меня как хочешь, но только не так!
— Любовь моя!
И вот он у ее ног, в ее объятиях, в ее постели, осыпает поцелуями ее глаза, губы, волосы, гладкую
