После того, как ее первая попытка поцеловать меня окончилась неудачей, она с изумлением отстранилась и спросила:
— Ты что — не целовался никогда, что ли?.
Я отрицательно помотал головой:
— Никогда.
— И что, с девчонкой никогда этого, ну, по-настоящему, ничего не делал?
Я опять помотал головой, не в силах произнести ни слова. Мой член уже распух настолько, что казался мне больше меня самого, казалось — он доставал уже мне до носа.
— Ну, что ж, — заявила Тамарка. — придется лишить тебя невинности, — и она умелыми руками расстегнула мою ширинку и погладила руками мой набухший затвердевший член.
— Да какой он у тебя огромный — я таких не видела! — восхитилась она. — Ну, не бойся, ты просто сиди и балдей — я сама все сделаю, — с этими словами она опустилась на колени между моих ног и принялась облизывать мой нервно пульсирующий и раскаленный как огонь орган, проводя язычком по всей его длине, заглатывая его своими мягкими губками, а я сидел и не понимал, что же это со мной такое происходит, не знал хорошо это или плохо, просто чувствовал какую-то неведомую раньше истому и блаженство.
— Подожди, не торопись, — приговаривала Тамарка, — и вот она уже подняла свою юбочку, сама стянула с себя трусики и вдруг уселась на меня сверху, и я почувствовал как мой набухший член погрузился во что-то нежно сладкое и влажное, не выдержав напряжения я дернулся несколько раз и почувствовал, как горячая струя исторглась из моего тела.
— Ну как, миленький, понравилось? — щебетала Тамарка, поглаживая меня ладошкой по щеке.
И вдруг она мне стала так омерзительна — эта чужая московская девчонка, которая трогала своими руками нечто только мое, нечто такое интимное, — я с брезгливостью вскочил и, оттолкнув ее от себя, выбежал из вагона, почему-то крикнув уже с улицы: «Спасибо!» Ответом мне был только ее заливистый хохот.
Да, именно здесь, в Тобольске меня лишила невинности распутная московская комсомолка. Сколько раз потом вспоминал о ней, сколько раз благодарил ее в мыслях, думаю, если где-то и когда-то она согрешила — то ей много зачтется богом за то, что она сделала для меня, ее дар был поистине бесценным. С ней я впервые узнал что такое женщина.
Потом я целую неделю во всех подробностях расписывал своим дружкам это чудесное приключение и с тех пор стал в их глазах непревзойденным секс-кумиром, специалистом по женщинам.
Эта шальная Тамарка разбудила во мне, а заодно — сама того не ведая — и в моих дружках- одногодках самую настоящую похоть, и вот уже всех баб нашей Черной Грязи мы стали рассматривать с точки зрения — можно ли у них урвать кусочек наслаждения или нет.
По вечерам мы собирались на завалинке покурить и обменивались всеми последними новостями. Однажды Петька, мой сосед, заявил что он слышал от дяди Паши тракториста, будто бы Нинка-молочница никому не отказывает — всем мужикам дает.
— Ну и что? — изумился Василий, самый правильный из нас, — подумаешь, кому ее молоко нужно то.
— Какое молоко? — не понял Петька.
— Ну то, которое она дает, — на полном серьезе ответил Василий, — у моей мамки и своя корова доится, на что нам Нинкино молоко!
— Дурья ты башка, она трахать себя дает, понял ты, а он — молоко!
Вся наша компания на завалинке залилась дружным ребячьим жеребцовым хохотом.
— Да ну, — восхитился я, — не может быть.
— Да точно говорю, — подтвердил свою информацию Петька, — говорят, она и пацанам не отказывает.
— А может — попробовать? — спросил я.
Так просто спросил, из озорства. Ну а чего б не покуражиться на завалинке. Но тут все с вниманием посмотрели на меня:
— Ребят, а правда, может она и Тимке даст, он же у нас сексуальный гигант? — задался вопросом Василий.
— А че, — сказал я, — надо попробовать. Как говорил Поручик Ржевский — можно, конечно, и по морде получить, а можно и впендюрить.
Ребята опять заржали. Для чистоты эксперимента было решено что я пойду к Нинке вдвоем с Петькой — он будет как бы свидетелем, что все состоялось, а не то чтобы просто так я натрепал.
В тот же вечер мы с Петькой, вырядившись в чистые рубахи, отправились к Нинке. Я первым постучал в ее потрескавшуюся деревянную дверь.
Нинка открыла сразу, не спрашивая — кто. Увидев нас, радостно охнула.
— Кого я вижу, какие гости! За чем пожаловали, мальчики? — улыбчиво спросила она, как-то зацеписто спросила. С подвохом.
Мы с Петькой переглянулись. Как было сказать — мы пришли вот трахнуть вас, тетя Нина.
Пауза тянулась, а Нинка все стояла, опершись одной рукой о косяк, и усмехалась. Ей тогда не было еще тридцати, она уже не была хрупкой девочкой, но еще и не стала жирной расплывшейся бабой. Все у нее было на месте: сдобные мягкие груди, о которых мы, пацаны, между собой говорили: «Во у Нинки шары!», крутые, зовущие бедра, небольшой мягкий животик. Пахло от нее не потом, как от других теток из нашей деревни, а какими-то незнакомыми духами. Кажется это были модные тогда духи «Не может быть» или наоборот «Быть может», польские, кажется, духи в длинных таких флакончиках, стоили они два рубля 20 копеек, и все наши бабы убивались по ним, доставали их по великому блату у местной продавщицы. И душились из этого флакончика только по праздникам. А эта — поди ж ты — небось, каждый день душится.
Мы все так стояли и молча нюхали ее запахи, а она отступила от порога и сказала:
— Да ладно уж, заходите, в хате поговорим.
Нинка стала нашей с Петькой любовницей в тот же вечер. Она ласкала нас обоих, и мы оба отдавали ей все, что могли — весь свой юношеский пыл, всю свою молодую силу. Мы пропадали у Нинки по ночам целую зиму, и о нас уже судила-рядила вся деревня — ведь ничего же не скроешь в деревне на тридцать дворов, но моя мать молчала. Ни разу не сказала мне ни одного осуждающего слова. Мне даже казалось, что она втайне от всех была рада, что вот и у ее сыночка появилась наконец-то баба.
А однажды, когда я заболел и лежал трое суток дома, мать, выхаживая меня, села на краешек кровати, погладила меня по одеялу мозолистой, всей в натруженных венах рукой, и вдруг сказала:
— Ты не думай, сынок, я про Нинку все ведаю. Не таись от меня — я же мать. Тебе уже время пришло к бабам-то ходить, кто же виноват, что у нас на деревне нету девок для тебя. Пусть уж Нинка всему обучит — а там авось найдешь себе хорошую девушку. Вот и служить тебе скоро — может, где в новых краях твоя судьбинушка затаилась. Не ворочайся к нам в деревню, Тимка, нету тут для тебя жизни. Ты у меня молодой, поищи себе лучшей доли. А я уж как-нибудь и тут доживу…
Мама. Милая моя мама. Если бы ты знала, какая доля меня ждала на чужбине, может, ты бы держала меня дома, привязав веревками к той самой койке. Может быть, ты бы все двери заколотила крест-накрест и не выпустила бы меня. Но как ты могла знать, что меня ждет за порогом, ты ведь всю свою жизнь прожила в нашей деревне, ты может и в Тобольске-то была раз десять, не больше, мама, ты моя мама. Дорогая ты моя старушка. Узнаешь ли ты меня, такого смуглого, в таком дорогом заморском костюме — узнаешь ли ты меня, своего блудного сына, да и жива ли ты еще?
Поезд снова тронулся, и я наконец-то стряхнул с себя нахлынувшую волну воспоминаний. Мне надо было выходить на следующей, очень короткой, остановке Выскочив на платформу с одной лишь легкой дородной сумкой, я быстро прошагал к стоянке такси. Во всяком случае, здесь она когда-то была. Сегодня, понятное дело, вместо государственных машин с черными шашечками, на стоянке одиноко дежурили две замызганных частных машины. Водители стояли рядом, лениво перебрасываясь каким-то фразами. Завидев меня, оба водилы замерли, сделав, что называется, «стойку»: понятное дело — на горизонте замаячил клиент.
— Привет, мужики, кто в Черную Грязь подбросит? — спросил я, вытаскивая из кармана две бумажки
