зыбкие проекты покорения Египта и Индии; с Домбровским, Князевичем и Вельгорским, которые часто прибывали из Местре, где стояли легионы, охотно беседовал о польском сейме, который должен был собраться в Милане, о будущей освободительной войне в Польше, а также заверял своих гостей в неизменной любви к польскому народу (ссылаюсь на письменное сообщение генерала Князевича: «Я могу Вас заверить, что люблю польский народ»).
Я отнюдь не собираюсь утверждать, что обещания и декларации Бонапарта были сплошь неискренними. Его уверения в «любви к польскому народу» имели определенную реальную основу. Хотя по-французски подобные заявления не звучат так серьезно, как по-польски, все же кажется несомненным, что Наполеон действительно симпатизировал польским легионерам. В последующих кампаниях он научился ценить поляков за их отвагу, самоотверженность и боевые качества, но тогда, в Италии, любил их главным образом за то, что свои чаяния национальной независимости они связывали прежде всего с его личностью и его победами. Мы знаем от историков, что в трудные политические моменты итальянский победитель охотно окружал себя легионерами (так было в канун переворота 18 фруктидора); очевидно, он считал, что в таких случаях больше может полагаться на верность поляков, нежели на своих санкюлотских гренадеров.
То, что он говорил об освободительной войне в Польше, также не было безосновательным. Будущий создатель grand Empire[16] расценивал события, подходя к ним с историческими категориями. Подготавливаемый мирный договор с Австрией был для него только тактической паузой в грандиозных военных планах. Наверняка он уже тогда предвидел, что через несколько лет он решительно займется Австрией, Россией и Пруссией и что Польша неизбежно станет одним из полигонов в этой борьбе.
Но польские легионеры не могли себе позволить хладнокровно оперировать историческими категориями. Им было не до военных планов Бонапарта, так далеко нацеленных; с безнадежной наивностью полагали они, что великие державы, имея с ними дело, должны руководствоваться не собственными государственными интересами, а интересами Польши. Застрявшие в далекой Италии, снедаемые тоской по дому и близким, они даже мысли не допускали, что только что начатый «победный поход на родину» может быть на неопределенное время отложен. Потому-то и принимали они слишком дословно и слишком восторженно обещания и заверения Наполеона, дипломатические недоговоренности его объясняли себе так, как им того хотелось, а в его учтивых заверениях в «любви к польскому народу» склонны были усматривать гарантии скорой независимости. Тем тяжелее было их разочарование.
16 октября 1797 года генерала Домбровского неожиданно вызвали в Пассарьяно, где на следующий день состоялась часовая беседа с Бонапартом, который «оказал ему радушный прием». Во время беседы французский полководец в общих чертах упомянул о необходимости заключения мира, но по-прежнему интересовался проектом сейма в Милане и «поклялся обеспечить судьбу легионов».
После беседы Домбровский покинул Пассарьяно, даже не подозревая, что мир с Австрией уже свершившийся факт. На обратном пути в Местре его догнала весть, что в ночь с 17 на 18 октября в местечке Кампо-Формио под Удине подписан франко-австрийский мирный договор, одна из статей которого гласила: «Никакая помощь или поддержка, прямо или косвенно, не будет оказываться тем, кто хотел бы нанести какой-либо ущерб той или другой договаривающейся стороне».
Заключение Бонапартом мира со статьей, направленной против легионов, вызвало отчаяние и замешательство среди польского командования. «Генералы потеряли голову, Вельгорскому пустили кровь, занемог Домбровский, Князевич утратил половину своей энергии».
Наверняка не в лучшем настроении был и Юзеф Сулковский. Другая статья договора, ограничивающая амнистию только районами, захваченными военными действиями, выдавала в руки австрийской жандармерии его политических друзей, радикальных галицийских деятелей, которые по договоренности с Депутацией и лично с ним подготавливали на родине восстание. Сразу же после подписания в Кампо- Формио этой роковой статьи австрийцы принялись ставить виселицы на рыночных площадях Кракова и Львова.
А накануне подписания договора состоялся скорбный финал «венецианской истории». Перед тем как передать Венецию австрийцам, Бонапарт решил вывезти все ее богатства во Францию. По издевке судьбы актерами последнего акта венецианской трагедии стали польские легионеры. Галицийские мужики, скинувшие белые мундиры австрийских пехотинцев, чтобы присоединиться к борьбе за независимость родины, вынуждены были по приказу Бонапарта грабить преданную им республику, лишая ее оружия, провианта и произведений искусства. А когда отчаявшиеся жители выступили на активную защиту своего имущества и свободы, батальон польского легиона под командованием майора Грабовского получил от французского командования приказ «усмирить революцию венецийцев». Спустя три месяца после того самого счастливого для легионов дня наступил их самый мрачный день. Может быть, именно тогда в Венеции была придумана горько-издевательская перелицовка «Мазурки Домбровского»: «Показал нам Бонапарте, как здесь поднажиться…»
Сулковскому не дано было разделить радость Домбровского, но в дни Кампо-Формио он наверняка разделял его отчаянье. И ведь оба, подавленные и разочарованные, все же пошли дальше за Бонапартом. Иначе и не могло быть. Вооруженные силы революционной Франции в сочетании с гением ее выдающегося полководца были в то время единственным шансом «возрождения свободной Польши».
Шимон Ашкенази в своем труде «Наполеон и Польша» описывает незабываемую сцену. 27 октября – через десять дней после Кампо-Формио – Домбровский повел легионы на новые квартиры в Феррару. Вымотанные и хмурые легионеры угрюмо тащатся, как в похоронной процессии. Подле Падуи они встречают карету, окруженную всадниками. В карете Наполеон и его жена Жозефина, которую обожающие звонкие эпитеты парижские газетчики уже успели окрестить Мадонной Победы (Nortre Dame de ja Victoire).
Бонапарт останавливает колонну и обращается к польским легионерам с кратким приветственным словом. «Он советовал не терять ни бодрости, ни веры в то, что они когда-нибудь благополучно вернутся на родину». Мадонна Победы еще эффективнее демонстрирует свое расположение к обманутым легионерам. Она срывает со шляпы мужа генеральский плюмаж и раздает его перья на память польским офицерам. Оказывается, добрым словом и красивым жестом у поляков можно добиться всего, в особенности, если они находятся в бездыханном положении. Одаренные перьями штабисты в один момент обретают веру в полководца, который так жестоко обманул их надежды. «Оживленные офицеры после его отъезда поклялись, что верно прослужат три года в легионах и будут ждать лучшей доли». О реакции рядовых легионеров на приветственную речь полководца и его плюмаж историк не упоминает.
Спустя несколько дней после этого эффектного примирения с Домбровским и легионами Бонапарт выехал на ратификационный конгресс в Раштадт. Сопровождал егo другой обманувшийся в надеждах поляк – Юзеф Сулковский. Из Раштадта полководец и адъютант вернулись в Париж, чтобы совместно заняться подготовкой, к новой военной кампании.
Победитель Итальянской кампании свершил триумфальный въезд в столицу 6 декабря 1797 года. Толпы парижан приветствовали его с неподдельным энтузиазмом, потому что триумф, который создал Франции этот невзрачный Генерал с несколько странным именем, превзошел самые смелые ожидания. Австрийский император й все князья империи были вынуждены официально признать Французскую республику. Из Италии выкачали 20 миллионов франков военной контрибуции. Перед восхищенными глазами жителей Парижа следовали бесконечные вереницы повозок, нагруженных бесценными произведениями искусства из Пармы,
