гораздо более подходившее наемным убийцам, нежели профессиональным воинам, поскольку требовало совершено иных боевых навыков.
На улице было суетно и весело. Толпы народу — и паломники, и горожане — стекались к храму. Знали: внутрь пустят не всех, так хоть рядышком постоять, испить благодати. Прохожие, люди и нелюди, знакомые и незнакомые, приветливо кланялись друг другу, обменивались поздравлениями.
Под стать праздничному настроению была и погода. Дожди, лившие все последние дни, прекратились, тучи ушли. Яркое, умытое солнце, отражаясь в бесчисленных лужах, лужицах и сточных канавах, сверкало, нещадно слепило глаза. Воздух был по-особому свежим. Деревья стояли в нежно- зеленой дымке — поздновато, но все же добралась и до этих мест настоящая весна. Приветствуя ее, долгожданную, радостно и бестолково орали птицы. Гадили на головы прохожих, но те, вместо обычной брани, лишь улыбались: 'Умран милости послал!'
Максу думалось: все это уже было, было много раз! Добавить сюда красных флагов и воздушных шариков — получится настоящий Первомай. А если яйца с куличами — тогда Пасха. Кому что нравится. Настроение было приподнятым. Сказывалась обстановка и привычка — раз первое мая, значит, праздник. И не суть важно, какой — Солидарности трудящихся, Величания ли… Главное, общий настрой, это с детства знакомое ощущение наивной радости от того, что солнце светит, и всем вокруг весело: и жить хорошо, и жизнь хороша. Вот только шел он с этим светлым настроением не демонстрировать единство мирового пролетариата, и не поклоняться добрым богам. Он шел
Путь до храма был неблизким — через весь город. Каждый из паломников, по тем или иным соображениям не оставшийся в лагере, все равно стремился поселиться как можно ближе к 'источнику благодати'. И тем, кто приходил позднее, доставались все более отдаленные районы.
Всю дорогу Энка немилосердно шпыняла Хельги: 'Оставь свою бороду в покое! Что ты ее все время теребишь, как придурок? Со стороны можно подумать, у тебя блохи!' Хельги смущенно отдергивал руки от своего рыжего украшения. Но спустя несколько минут забывался и снова начинал перебирать пряди, скручивать в жгутики, наверчивать на палец — с непривычки. Кроме того, ему было нестерпимо жарко в черной вязаной шапочке, поэтому общего радужного настроения он не разделял.
Никакого специального плана убийства у друзей не было. Решили действовать по обстоятельствам. Самым удачным было бы пустить стрелу. Но разве стража пропустит с оружием?
— Пропустит! — уверенно пообещал демон-убийца. — С луком или там с мечом, конечно, остановят. А с моей маленькой кочергой из иного мира — нет! Не поймут, что это оружие.
— Ты о чем? — удивился Макс. — Какая кочерга?
— А вот! — Хельги полез в свой мешок. — Я тебе показывал, ты забыл?
На ладони его лежал черный офицерский вальтер времен Второй мировой с надписью 'Партайгеноссе Раттмайеру от сослуживцев'.
— Это называется пистолет, — сказал Макс наставительно.
— Пистолет, — повторил Хельги. — Смешное слово. Мне не нравится. Я стану звать его кочергой, уж не обессудь.
Макс не возражал. Пусть будет кочерга, лишь бы стреляла.
Праздник Величания Павел Степанович назначил на первое мая не случайно. Это был день его рождения. А название придумал просто так, из головы. Оно ничего не значило. Звучит пышно, народу нравится — ну и хорошо.
Себя, родного, Павел Степанович всегда очень любил. И день своего рождения тоже — он ведь не баба, чтобы кокетничать: 'Ах, годы уходят! Ах, для меня это не праздник, не поздравляйте!' И отмечал он этот день с удовольствием, на широкую ногу. Всегда. И в прежние времена — с шашлычком и водочкой, и, тем паче, в нынешние — с народными гуляниями и торжественными молебнами.
На этот раз все вышло иначе — никакой радости! Не до торжества ему было — он сходил с ума! В буквальном смысле слова. Вот уж два месяца как… Голоса — первый признак сумасшествия. А он слышал голоса. Вернее, голос. Один. Знакомый, странный, нечеловеческий — таким разговаривал умирающий прорицатель. 'Идут, идут! Они идут за тобой! Они близко. Они рядом! Беги, беги, спасайся!' И еще: 'Убей их! Убей, убей, убей!' Он гнал его от себя, затыкал уши, но голос возникал как бы внутри головы, и не было от него избавления. Моментами он стихал, особенно днем, на публике. Но потом звучал с новой силой. Павел Степанович, он же Всеволод, пытался сбежать — уехал в Дрейд, подальше от собственных 'владений'. Но голос и там его нашел, заставил вернуться. А в последние дни он стал особенно настойчивым. К нему присоединились и видения. То в снах, то наяву приходили образы — разные твари, люди и нелюди, парни и девки, с бородами и без. На них были белые рясы — не по праву. Они хотели одного — убивать! Они приближались…
Отменить торжество голос запретил. И ослушаться Всеволод не мог. Знал — хуже будет! Изведет, ни днем ни ночью покоя не даст. Вот и шел Павел Степанович на собственный день рождения, будто агнец на заклание. Но умирать так просто он не хотел. Сделал то, чего не позволял себе никогда прежде, просто не считал нужным: выставил охрану. Да не двух-трех, не десяток даже — целая сотня лучших герцогских обережных людей, владеющих мечом и магией, смешались с толпой паломников, затерялись в ней. Они были повсюду в храме. Они стояли вокруг алтаря, у стен, у входа, опытным глазом ловили каждое движение, готовые в любой момент, не жалея собственной жизни, отразить вражеский удар. Нож, меч, копье, летящую стрелу, магический шар — они могли отвести все. Но не
Жестоко толкаясь локтями, друзья с превеликим трудом пробились вперед. Стрелять поручили Максу — ему такое оружие привычнее. Действовать надо было наверняка, без осечек. Случись неудача — второго шанса может и не выпасть. Рагнар, сведущий в делах подобного рода, уже несколько раз замечал среди мирной толпы подозрительных людей с цепкими холодными взглядами убийц. Они отличались от простых паломников и ловкими, скоординированными движениями профессиональных воинов, а также подозрительно оттопыренными подолами ряс, тогда как в храм не только с мечом — с ножичком не пропускали, даже костыли у калек отбирали.
— Плохо дело! Здесь полно охраны! — шепнул он.
— Прорвемся, боги дадут! — отмахнулся Макс, прицеливаясь.
Он никак не решался спустить курок. Пращур, стоящий на каменном возвышении (на том самом, где прошлый раз предавались любовным утехам так называемые Воплощения Умрана и Эрды), являл собой отличную мишень. Но Максу хотелось выстрелить скрытно, из-под полы, и ему все время кто-то мешал, маячил перед дулом. Только образуется прореха в переднем ряду, только он наведет ствол — обязательно вылезет какая-нибудь сволочь, закроет весь обзор. Ох, нелегка, оказывается, работа киллера!
— Да демон с ним, бей в открытую! — раздраженно прошипел Хельги. — Сколько можно медлить! Надоело! Того и гляди, петь начнут!
— Имей терпение! — велел стрелок. — Не уподобляйся кое-кому из рода сильфов. Время у нас есть, эта тягомотина надолго… Надо только поймать момент…
И поймал! Когда Пращур, воздев руки к небу, зычным голосом изрек: 'На колени, чада мои! Склонитесь пред ликом Умрана!' — Макс, задержавшись на ногах чуть дольше остальных, успел выстрелить поверх склоненных голов. Попал — грех было не попасть, с такого-то расстояния!
Точно в середину живота. Огромное алое пятно расплылось на белоснежной рясе.
И никто не понял — что случилось?! Что за грохот? Откуда кровь? Обережные ошарашено крутили башками. Приближенные бестолково толкались вокруг раненого. Братья — те и вовсе решили, что все идет как и было задумано, и продолжали бить поклоны. А главное — сам Пращур, которому полагалось уже быть мертвым, он тоже ничего не понимал! Кровь была — била толчками из перебитой брюшной аорты. А боли никакой. И разум не меркнул, и силы не уходили, будто не кровь вытекала, а разлилась бутафорская краска. Чуть дрожащей рукой ощупал он то место, куда пришелся удар. Рана была, под пальцами ощущались ее края. Но минуты не прошло, как она стала затягиваться, закрываться изнутри. Ткани сомкнулись, не оставив даже шрама. Только дырявая, окровавленная ряса напоминала о происшедшем.
