Лора Брантуэйт
Вдоль по радуге
1
Город жил своей неспешной жизнью, и ничто не могло нарушить ее размеренного ритма. Это так обычно для маленьких городков, и не важно, о какой стране идет речь: об Австралии или Голландии, о Мексике или Франции… Все течет, все меняется — но в то же время по большому счету не меняется ничего. Те же короткие, неширокие, будто ножом вырезанные из картона улицы, те же дороги, те же тонкостенные домики — и как только они до сих пор стоят? В этих домиках жили и умирали люди, но до того, как они умирали, они рождали и растили детей, и их дети занимали в свою очередь другие домики, и там тоже рождали, и растили, и умирали… Человеческие жизни текли и изменялись, но город стоял, хотя и маленький и неказистый, — он стоял непоколебимо. И не было ему дела до того, что творилось с людьми.
А с людьми определенно что-то творилось.
Если бросить в озеро камень, вода взволнуется, пойдет кругами, но с берегами и дном не произойдет ничего.
Камень был брошен. И с городом не стало ровным счетом ничего — но вот люди, люди… Как текучая, подвижная масса воды, они пришли в движение, и по всему Огдену разошелся шепоток: странная, странная новенькая.
«Новенькой», чтобы ее прозвали странной, не нужно было иметь третий глаз во лбу, ходить по улицам босиком или говорить стихами. Ей достаточно было приехать в Огден, причем приехать, чтобы поселиться. Огден — местечко из тех, куда не приезжает никто и никогда, или же приезжает на несколько дней, чтобы вкусить красот природы и укатить восвояси.
Но нет, Кэтрин Данс— весь городок в два дня уже знал ее имя — приехала в Огден, чтобы жить здесь. Последние «поселенцы» появлялись здесь года три-четыре назад, правда, исчезли где-то через полгода или год, что и понятно: работы мало, развлечений — еще меньше, пейзажи вокруг городка — на любителя, красивый, но суровый край гор и пустынь. Не место для одинокой молодой женщины, тем более одинокой молодой женщины с ребенком; те, кого ничто не держит, изо всех сил рвутся в города покрупнее, в Солт- Лейк-Сити, например, а не в заштатный, «одноэтажный» городишко. И что только могло ее привести в эту глушь?
День выдался прескверный. Грэй Грэхем не любил дождя, видимо, душа его была чужда поэзии. Крупные, протяжные капли, что сеялись с небес, не рождали в нем сладкой тоски по уюту и не дарили ему умиротворения, напротив: они раздражали его, частый тихий перестук по лобовому стеклу машины будил в нем досаду и злость, а уж когда он вылез из своего «мустанга» и дождь настойчиво и бесцеремонно полился ему за шиворот, — Грэй и вправду готов был проклясть все на свете, и круговорот воды в природе в первую очередь.
Впрочем, о естественном круговороте воды Грэй имел очень расплывчатое представление, так как в школе звезд с неба не хватал, устройство мира его особенно не интересовало, уроки естествознания он пропускал мимо ушей так же, как и все остальные, кроме физкультуры, потому что физкультуру надо не «слушать ушами», а «делать руками и ногами». Руки и ноги у него работали преотлично, что и дало Грэю возможность развернуться на бейсбольном поле, то есть поприще. Грэй принадлежал к числу тех людей, которые сами лепят свою судьбу, а потому он свою «возможность» превратил в «звездный шанс», воспользовался им — и действительно стал звездой. В масштабах Огдена. Благоразумие у Грэя всегда одерживало верх над честолюбием, поэтому на большее он и не рассчитывал: жил себе преспокойненько, почивал на лаврах «лучшего бейсболиста» трех сезонов, клеил хорошеньких, по-провинциальному непритязательных девушек, которые почитали за счастье прокатиться с «та-аким па-арнем» в кино или появиться на вечеринке… И был вполне доволен жизнью.
Его бейсбольный талант, надо сказать, поспособствовал не только его личной жизни и спортивной карьере — Грэй еще и образование умудрился получить. В тот год, когда он окончил школу, команда университета Вебера как раз пребывала в полном упадке и ждала своего спасителя, как истовые сектанты — нового мессию. И он пришел… Грэй, который в силу своего равнодушного отношения к граниту науки даже и не думал о высшем образовании, стараниями тренера университетской сборной и сложной цепи знакомых, которая их связывала, угодил на отделение социологии и управления и спустя четыре года даже получил диплом бакалавра. Диплом ему не пригодился, а вот возможность играть на университетском поле — очень даже. Так что Грэй убежденно верил: что ни делается, все к лучшему.
Это было некое знание из тех, что прекрасно работают вообще, в масштабах лет и даже десятилетий, разводов, родов и измен, но абсолютно неприменимо к мелочам. По крайней мере, что хорошего в этом досадном дожде, Грэй никак не мог увидеть…
Хотя, может быть, смысл всего этого небесного мероприятия с бледно-свинцовыми тучами и каплями, которые сеются сверху, как мука через сито (Грэй видел такое, его бабушка была очень щепетильна в вопросах кулинарии и потому пекла лучшие в Огдене пироги), заключался в том, чтобы под крышей непритязательного кафетерия Грэю довелось встретиться с единомышленником.
Единомышленник приходился ему также однокашником и лучшим другом. Сейчас, правда, они с Грэем пребывали в ссоре. Ссоре исполнилось всего-то три дня, но она грозила перерасти в долгий, на несколько недель, муторный конфликт: повод был слишком уж серьезен. Точнее, серьезен он был в глазах общественности, а Грэй и Сэм просто шли на поводу у этого распроклятого «а что люди скажут».
Дело в том, что три дня назад Сэм отмечал свой двадцать восьмой день рождения. Сам он не отличался выдающимися талантами, которые так или иначе привели бы его в стены университета, а потому работал скромным менеджером в книжном магазине, но с Грэем его связывала долгая, со времен детского сада, дружба. Дружба бывает порой очень неравноправной, например, когда один из друзей — звезда, а другой — простой обыватель, но Сэм считал, что даже такое отношение («я всегда первый, а ты всегда последний») лучше, чем полное отсутствие отношений. Кроме Грэя, близких друзей у него не было, но он полагал, что это вполне справедливо: нельзя, чтобы одному человеку выпало счастье иметь много друзей, среди которых был бы сам Грэй Грэхем… Так что Сэм мирился со своей участью «младшего товарища» (как это называлось, когда Грэй пребывал в добром расположении духа) и как мог выражал ему свою преданность.
Но всякому смирению и терпению когда-нибудь приходит конец.
Как оказалось, источник смирения в его сердце иссякаем. Произошло нечто такое, что заставило Сэма поднять бунт на корабле. И не то чтобы Эвелин была любовью всей его жизни… Да, красивые ножки, ротик и глаза тоже ничего, да и встречались они — нешуточное дело — уже три месяца, однако по большому-то счету ничего особенного, таких в меру хорошеньких девчонок миллионы.
Но нельзя, невозможно терпеть, когда твой самый-лучший-на-свете-друг на глазах у всех тридцати человек (рекордное число гостей для скромного дома Сэма) клеит и уводит твою девушку!
Сэм не стал терпеть. Правда, ему пришлось изрядно себя накрутить, но в конце концов он преуспел — в этом ему помогли два бокала вина, — и устроил скандал. В лучших традициях. С оскорбительными воплями, разбитой посудой и даже коротким мордобоем (Грэй скрутил его в пятнадцать секунд). В общем, гости были довольны. Многие уходили домой с насмешливыми (мужчины) или мечтательными (женщины) улыбками на устах. Еще бы, такая славная история, такие сладкие пойдут сплетни…
Грэй уехал раньше всех, демонстративно прихватив с собой Эвелин.
Сэма посетила смутная догадка, что она была рядом с ним главным образом потому, что иногда он брал ее в компанию Грэя Грэхема.
— И замечательно, что он избавил меня от этой мелкой шлюшки, — говорил он после, уже сам себе, полулежа в кровати с бутылкой пива в руке. Дрянь это — пить пиво после вина и шампанского, к тому же в гордом одиночестве, к тому же в свой день рождения, а что делать?
Пожалуй, если бы Грэй сделал это по-тихому, ну в крайнем случае в узком кругу, Сэм еще и спасибо бы
