так пойдет, к Рождеству оно будет биться быстрее шестидесяти ударов.
Я потею. Я разговариваю. Я дышу, по моим венам перекачивается жидкость, во мне действуют с полдюжины других физиологических функций, восстановить которые я и не мечтал. Впрочем, я уже и не удивляюсь всем этим переменам. Теперь настал черед понять и принять то, чем я становлюсь. Чем мы все становимся.
Мы выздоравливаем. Превращаемся в подвид человеческих существ. Неоживые. Самовосстанавливающиеся, ходячие мертвецы. И если мы с Ритой представляем собой подтверждение тому, что может случиться, когда регулярно питаешься свежей человечиной, то мне не терпится поделиться мамой и папой с остальными членами нашей компании.
Интересно, получится ли у нас воскреснуть после смертельной травмы? Сможет ли генетическое расстройство, за счет которого мы превратились в зомби, противодействовать смерти? Оградит ли заживляющее действие человечины от забот, связанных с перевязочными материалами, антибиотиками и медицинскими страховками?
Вчера вечером, готовя из мамы мясной хлеб с картофельным пюре и свежим шпинатом, я порезал указательный палец на левой руке. Был бы я живым, пришлось бы останавливать кровь, перебинтовывать, а возможно, и ехать в травмпункт, чтобы наложить швы. Но поскольку мой организм восстановил не все десять пинт красных и белых телец, тромбоцитов и плазмы, то кровь едва просочилась. А к утру рана почти зажила.
Доев остатки мясного хлеба, я отправляюсь гулять, чтобы немного проветриться и заодно покончить с одним делом. Дождь, ливмя ливший все выходные, прошел, однако густые облака все еще закрывают луну. Нет и шести, а на дороге темень тьмущая, только кое-где светят редкие фонари. Хотя маскировка мне не требуется. Никто бы не догадался, кто я есть на самом деле. Ни с первого взгляда. Ни даже со второго. Если вы не станете пристально разглядывать мое лицо, то ни в жизнь не заметите в нем что-то не совсем человеческое.
Родителей нет, мне не нужно ежедневно притворяться благонравным зомби, и выйти на прогулку теперь гораздо легче. А поскольку мой внешний вид улучшился, из проезжающих мимо машин в меня больше не летят помидоры и мороженое.
Такие мелочи делают существование зомби приятным.
По мнению Риты, слишком часто показываться на людях опасно. Если во мне заподозрят зомби и вызовут службу отлова животных, за меня больше некому будет внести залог. Тут она права. Но, не считая нескольких вылазок в город и походов на еженедельные собрания «Анонимной нежити», я почти пять месяцев отбывал заключение в винном погребе. Теперь, когда мамы с отцом нет — во всех смыслах, — я будто вышел из тюрьмы. По правде говоря, когда раны заживают за одну ночь, и ты чувствуешь себя чуточку бессмертным, перестраховываться станет только Кларк Кент[16] .
Около зернохранилища я задумываюсь, не заскочить ли к Рею с близнецами. Вдруг сегодня у них на обед еще один бездомный? Но, видимо, светский визит придется отложить — некрасиво вваливаться незваным гостем. К тому же мне надо кое о чем позаботиться. Да и не голоден я.
После захода солнца на кладбище Соквел всегда безлюдно. Если не считать подростков, пришедших сюда на спор или пощекотать себе нервы, ночью живые стараются держаться от погостов подальше. И немудрено. Мне, например, вовсе не светит, чтобы из-за надгробия жены высунулся зомби даже и в таком облагороженном состоянии, как я.
Цветов я сегодня не принес: я здесь не для того, чтобы отдавать почести или искать утешения. Я пришел попрощаться.
Я все еще тоскую по жене. По нашей совместной жизни. Но она мертва, а мне нужно освободиться. И идти дальше.
— Привет, Рейчел! — говорю я вслух. Впервые я произношу ее имя с того жаркого дня в конце июля. В студеном декабре ее имя вырывается изо рта облаком пара, которое тает, так и не долетев до надгробия.
Я рассказываю Рейчел о том, как сильно люблю ее. О том, как мне жаль, что она умерла. О том, как бы мне хотелось, чтобы все сложилось иначе. Я рассказываю ей о Рите и Рее, и об оленине, которая на деле оказалась вовсе не олениной. Потом рассказываю о родителях. Впрочем, не все. Такую деталь, как шоколадное фондю, я опускаю.
Считается, что исповедь полезна для души. Но ведь я не знаю точно, есть ли у меня душа. Если она и была, то скорее всего покинула мое тело, когда я умер. А может, и не покинула. Может, она заточена в безжизненной посудине, в чистилище из разлагающейся плоти, и ждет второго шанса. Однако какие бы грехи я ни совершил при жизни, за которые меня приговорили к заключению в теле зомби, вряд ли я произведу хорошее впечатление на комиссию по условно-досрочному освобождению. Не выпустят меня раньше срока за хорошее поведение.
Покончив с исповедью, я понимаю: вот и все. Я больше не приду на могилу к Рейчел, чтобы вспомнить о нашей с ней жизни. Несмотря на то, что так надо, несмотря на то, что мне необходимо идти дальше, это труднее, чем я предполагал. Труднее, чем прощаться с родителями. Труднее, чем прощаться с Энни.
В первый и последний раз я плачу о погибшей жене.
Из кустов на южной стороне кладбища доносится треск. Не знаю, кто или что это может быть, но ко мне бежит явно не одна пара ног.
Согнувшись в три погибели, я прячусь за памятником Рейчел. Мои бывшие родственники со стороны жены и при жизни-то не особо баловали дочь вниманием, чего уж удивляться, что и после ее смерти они не отступили от своих принципов. Беру на заметку: съесть их, если представится такая возможность, а потом затихаю на корточках и надеюсь, что меня не заметят.
За главное здание забегают две фигуры, затем появляются с другой его стороны и несутся мимо меня между надгробиями и деревьями. Даже в темноте я узнаю Зака и Люка. В мою сторону они и не смотрят, а направляются в дальний, северный конец кладбища, где находится крытый дранкой деревянный сарай, по обеим сторонам которого растут увитые плющом дубы. Мгновение спустя братья скрываются в сарае.
Сдается мне, не в прятки они тут играют.
Я остаюсь на месте — не хочу, чтоб меня заметили преследователи близнецов. Впрочем, через несколько минут я понимаю, что за Заком и Люком больше не гонятся. А может, никто за ними и не гнался. Может, они пытались уйти от неприятностей.
Внезапно меня посещает мысль: а где же Рей?
Спросить бы у близнецов, но я ни разу не слышал, чтобы они произнесли что-нибудь вразумительное — только хрюкали, мурлыкали да гоготали. Придется выяснять самому.
Не подходя близко к дороге, я пробираюсь через кусты и иду мимо залива Соквел к зернохранилищу, где слышны голоса и мигает свет. Вокруг живые. Множество живых. Когда, наконец, появляется возможность рассмотреть, что происходит, я понимаю, от чего удирали Зак и Люк.
У заднего входа припаркованы полицейские машины и фургон службы отлова животных, площадку освещают два прожектора. Из зарослей толокнянки мне видно, что происходит внутри зернохранилища. Оттуда нетвердой походкой выходит полицейский, приближается к одной из машин и блюет.
Почти все надели респираторы или прикрывают носы и рты. Полностью слов не разобрать; то и дело доносятся фразы «массовая расправа», «изуродованные тела» и «жарили на вертеле». Даже в своем укрытии — на расстоянии больше ста футов — я чувствую запах приготовленной на гриле человечины.
Я подумал было, что Рей, как и Зак с Люком, успел смыться до начала рейда, но затем вижу, как его, привязанного к каталке, вывозят из помещения. Все попытки Рея вырваться безуспешны, и я слышу, как он пытается кричать сквозь кляп.
Хотя Рея связали, все обходят каталку стороной, словно на ней лежат радиоактивные отходы. Лишь затолкав его в один из фургонов и закрыв зернохранилище, люди облегченно вздыхают.
Мне хочется помочь ему, но я знаю: стоит мне только попытаться, как я окажусь в фургоне вместе с ним.
Это путешествие Рею придется совершить в одиночку. Ему не позволят сделать телефонный звонок, справедливого суда он не дождется, у него нет ни единого права, гарантированного первой поправкой, и никто не встанет на его защиту.
