ему понять, что могу разговаривать. Не знаю. Но до чего же приятно видеть, как его самодовольную физиономию перекосило от страха.
Оборачиваюсь назад: мама стоит с губкой в руках, под ногами осколки стекла. Я начинаю спускаться. Едва мои ноги касаются второй ступеньки, как дверь со стуком захлопывают и запирают на замок. Из-за двери доносятся мамины рыдания.
В винном погребе я усаживаюсь на матрац и гадаю, что же теперь со мной станет. Я только что вновь ощутил себя живым, во мне появилось чувство причастности, самоуважения… и все это у меня собираются отнять. Новых друзей, новую жизнь, Риту. Все.
Не успеваю я ничего понять, как со мной происходит нечто, на что я уже и не рассчитывал.
В слезных протоках образуются слезы и льются из глаз, текут по загримированным щекам и заживающим шрамам. Сперва я смеюсь тому, что снова плачу, затем вспоминаю, почему несчастлив, и плачу еще сильнее.
Знаю, нельзя просто злиться или жалеть себя. Нужно попробовать найти способ избежать отправки в зверинец. Но вместо этого я открываю бутылку «Кистлер Пино Нуар» 2002 года с побережья Сонома и пью.
Глава 37
Начало декабря, чуть за полночь. Я стою посреди кухни — под ногами месиво из размороженной еды, — слушаю рождественские мелодии. Желудок пуст, а холодильник забит родителями.
Мгновение отнюдь не из тех, что хочется остановить.
Из проигрывателя компакт-дисков доносится песня «Белое рождество» в исполнении Фрэнка Синатры.
По-моему, с этого мы и начали.
Никак не могу сообразить, что же случилось. И как я оказался в доме. Дверь в винный погреб настежь открыта, однако хоть убей и воскреси меня снова, я не припомню, что происходило после третьей бутылки — вроде бы «Барбареско» 1995 года.
Понятия не имею, как я сподобился сотворить такое, если учесть, что левая рука у меня работает процентов на пятьдесят, не больше. Наверное, я каким-то образом застал их врасплох. Может, уговорил маму открыть дверь погреба. А может, выбрался из дома и влез в окно. Да и не в этом дело. Суть в том, что теперь на мою голову свалились куда большие проблемы, чем домашний арест или депортация в зверинец.
Принять факт, что я убил родителей, и так достаточно тяжело, а тут еще думай, как замести следы. Не знаю, что смущает больше — вид родительских голов, пялящихся на меня из морозилки сквозь фасовочные пакеты, или их туловища, обезглавленные и без конечностей, затолканные на место, предназначенное для яиц и сливочного сыра.
Именно в такие мгновения я радуюсь, что не верю в вечные муки.
Не скажу, что я не испытываю угрызений совести от того, что сделал с мамой и отцом. Однако до недавнего времени я думал, что в конечном итоге мне осталось только дочиста сгнить. Все, что я мог потерять, у меня уже и так отняли. Затем я встретил Рея и влюбился в Риту. И мое существование вновь обрело смысл. А родители — из-за десяти тысяч долларов и нескольких актов гражданского неповиновения — вознамерились меня этого лишить.
Да, я не самый послушный зомби, но отцу вполне по силам было проявить хоть чуточку сострадания, а маме — не вскрикивать и не зажимать руками рот, когда я ее обнимал. Возможно, это и не имеет значения. Возможно, рано или поздно все так бы и произошло. Возможно, отец был прав.
Я изучаю то, что осталось от родителей, и первый холодный шок отрицания уступает место горячей вспышке вины, что заставляет меня задуматься, а можно ли было этого избежать. Если да, то я, кажется, перегнул палку. И все-таки надо признаться, я впечатлен тем, как рационально использовал пространство в холодильнике. Сроду бы не подумал, что в «Аману» между остатками деньблагодаренческой трапезы можно впихнуть тела двух взрослых людей. Хотя, конечно, я осознаю свою ошибку. Может, стоило сложить конечности в контейнеры для овощей?
На полу вперемешку с содержимым морозилки валяются упаковки с лепешками и белым хлебом. Открываю лепешки, жую, не сводя глаз с холодильника, и пытаюсь решить, что же мне делать. И не успев осознать, что происходит, задумываюсь, не перекусить ли мне сейчас.
Возможно, из-за того, что я просто голоден. Возможно, из-за того, что я уже ел людей. А возможно, потому, что головы лежат в морозилке, и тела уже не ассоциируются с теми, кому они принадлежали. Так или иначе, от мысли о жареных ребрах у меня слюнки текут.
И все же положение не из легких. Несмотря на некоторые недостатки и на тот факт, что они намеревались продать собственного сына, чтобы вернуть себе десять тысяч долларов, они — мои родители. Боюсь, что, убив и затолкав их в холодильник, я обманул их ожидания. Однако что сделано, то сделано, и я не могу не думать о том, как вкусны они будут, если приправить мясо капелькой соуса для барбекю.
Памяткой для членов клуба «Анонимная нежить» такое развитие событий не предусмотрено. И соответствующих моделей поведения для живых мертвецов нет. Голливудские зомби обычно не склонны к сантиментам, когда поедают друзей и любимых. Не припомню случая, чтобы в кино голодный воскресший труп хоть на мгновение задумался о последствиях своих действий.
Будь я верующим, мне, наверное, было бы намного труднее принять решение. Но даже если я не верю в царствие небесное, провести остаток дней в зверинце — настоящий ад. Поэтому, что касается меня, ада я избежал. А поскольку родителей я уже прикончил и расфасовал по пакетам, вряд ли мое положение ухудшится, если я их съем.
В конце концов, я зомби.
Первым делом нужно выяснить, как готовить человечину. Как говядину? Курятину? Или как свинину? Кенгурятину? Или как страусятину? И какие части туши самые вкусные?
В маминой поваренной книге в разделе «Мясные блюда» написано, что от возраста и физической нагрузки мясо становится менее нежным. Более тренированные части — ноги, шея, лопатка, огузок и пашина — будут намного жестче реберного края грудинки и филея, которые напрягаются реже.
Предположим, люди скорее похожи на коров, чем на свиней или другой домашний скот или дичь. Само собой, коровы больше по размеру, но по крайней мере части туши у них называются точно так же.
Сортовой отруб лопаточно-шейной части делается от шеи до пятого ребра и включает лопатку и плечо. К лопаточной части относят мякоть (она идет на ростбифы и стейки), поперечные разрезы, ложное филе и, конечно, шею. Плечо делится на плечевую мякоть, поперечные разрезы ребер, бескостную часть лопатки и реберный край грудинки.
Пожалуй, остановлюсь на ребрах. Во-первых, именно их мне и хочется сильнее всего. Во-вторых, филейные части придется размораживать. А в-третьих, если я быстренько не оприходую родительские туши, кончится тем, что они пропадут. А протухшая человечина пахнет вовсе не обычными отходами.
Если вам не доводилось провести несколько часов в закрытом помещении с шестью ожившими трупами на разных стадиях разложения, то скорее всего вы не поймете.
Засунуть мамин торс в холодильник, похоже, было легче, чем извлечь его оттуда. Вероятно, следовало оставить снаружи хотя бы одну руку, за которую можно тянуть, однако хоть задним умом я и крепок, заранее всего не предусмотришь, и мне приходится довольствоваться двузубой вилкой для барбекю и щипцами.
Как написано в поваренной книге, срезанное с ребер мясо идеально подходит для готовки на большом огне: жарки, запекания в духовке и на решетке. Проще всего пожарить, и я включаю плиту, достаю сковородку и сбрызгиваю ее маслом, чтобы мама часом не прилипла.
Взглянув на лежащую на деревянной колоде маму, я беру нож для разделки мяса и разглядываю ее торс: размышляю, откуда лучше начинать. Хотя… не стоит ли мне сперва отдать ей какие-то последние почести?
