североафриканским солнцем, Уивер гораздо отчетливей видел цель, к которой они стремились. Все еще стремились. Теперь он с горечью понял, какими наивными они были раньше: требовали признания своих прав, бросались в левые крайности, пытались действовать только в рамках закона. Очень скоро им пришлось убедиться, что закон не на их стороне, и даже если им удавалось найти в нем лазейку, то белым ничего не стоило заткнуть ее, издав новый закон.
Четыре года назад Уивер не мог быть настолько объективным. Он никак не мог оправиться от унижения: ему пришлось бежать, спасая свою жизнь. Бежать, чтобы спастись от снайперских винтовок белых, от их газовых камер, от клеток, где они продержали бы его всю оставшуюся жизнь.
Бывало, Уивер часами ходил по солнцепеку, снедаемый жаждой мести. Его мучили воспоминания о той ночи в Нью-арке, когда тысячи пуль свистели вокруг них, и одна пробила сердце его другу, его брату Джорджу. Полицейские убили его и обвинили во всем Уивера. Он знал, что им ничего не стоит расправиться с ним. Один из его братьев саркастически заметил по этому поводу, что у белых все схвачено.
Уивер помнил побег очень смутно. Сначала в багажнике автомобиля, потом скрючившись на заднем сиденье; при этом на всякий случай несколько раз меняли машины. Потом на моторной лодке из маленького прибрежного городка во Флориде. Помнил страх перед морем и облегчение, когда они доплыли до Барадеро на Кубе и оттуда джипом в Гавану, где он прожил неделю и где к нему отнеслись очень хорошо.
Наконец он добрался до Африки, где ему предоставили политическое убежище, за что он был благодарен. Он радовался, что теперь ему ничего не угрожает, но враг стал для него недосягаем – это было его трагедией. Ему оказалось нелегко привыкнуть к новому окружению – в какой-то степени ему помогали письма, свежие газеты, выпускавшиеся Движением, и редкие посещения братьев. Но эти визиты действовали на него угнетающе. Он чувствовал себя искалеченным ветераном, которому уже не встать в строй. Когда он заговаривал с ними о возвращении, на словах они одобряли его, но по глазам он видел, что они в это не верят.
Ему помогло пережить это трудное время то, что он начал писать книги. Он пришел к этому ремеслу, хотя и не верил в слова. Он высказывал мысли в микрофон, а потом, прокручивая пленку и слушая свой голос, еще больше убеждался в их правоте. Когда он облек мысли в слова, ему стали ясны прошлые ошибки. И не мелкие, а главные, принципиальные: черный пойдет за черным, не раздумывая и не страшась. Уивер верил, что его теория справедлива, и в конце концов так и будет, но сейчас ожидать этого не приходится. Для толчка потребуются драматические события. Великие революции прошлого с их героями и мучениками теперь не годятся для примеров: они устарели. Восстания масс стали в наши дни бессмысленными из-за всесторонней, научно организованной системы слежки и подавления, на которую опирается современная тирания белых.
Человек послабее, вероятно, смирился бы с судьбой и обратил свою энергию в другое русло, чтобы сделать жизнь легче и приятнее. Но не Уивер. Пойдя на компромисс, он не утратил веры и вложил в книги всю силу ненависти, на какую был способен. Он выпустил две, сотрудничая со всяким, кто готов был его печатать. Его дух не был сломлен, Уивер верил, что его время еще придет.
Изгнание сделало Уивера мудрее.
И гораздо опаснее.
Но никто не догадался бы об этом, глядя, как он выходит из такси напротив церкви Святого Эдварда. Он одарил водителя приветливой улыбкой и жалким шиллингом на чай, захлопнул дверцу и притворился, будто изучает схему улиц, – на самом деле это была брошюрка «Как уцелеть в авиакатастрофе», выданная ему в самолете авиакомпании «Эр-Франс». Как только такси укатило, он взял багаж и перешел через улицу, направляясь к машине, в которой его ждал Чессер.
Уивер открыл дверцу и зашвырнул чемоданы между сиденьями. Все молча. Без единого слова. В первый момент Чессер не мог поверить, что перед ним тот же человек, с которым он встречался два дня назад в Париже, – так изменил его костюм пастора.
Чессер легко нашел Уивера. Просто позвонил в Алжир в Министерство по делам печати и попросил дать номер его телефона. Ему, разумеется, отказали, но вежливый министерский служащий предложил ему оставить свои координаты, чтобы Уивер мог связаться с ним сам. Чессер назвал свою фамилию и лондонский номер телефона. Через два дня раздался звонок из Алжира – это был Уивер. По его настороженному тону Чессер понял, что лучше не пускаться в сентиментальные воспоминания о добрых старых временах, а сразу перейти к делу. Он коротко изложил суть предложения, не скрывая ничего. Уивер проявил осторожный интерес. Он настаивал на предварительной встрече в Париже, на нейтральной территории, вместо того чтобы рискуя жизнью ехать прямо в Лондон.
В Париже они обо всем прекрасно договорились. Чессер ожидал, что Уивер будет задавать вопросы о проекте, но ошибся. Уивер хотел проверить, не заманивает ли его Чессер в западню. В Париже в гостиничном номере они пили виноградное вино «Шато Лафит» прямо из бутылок. Каждый из своей. Примерно на середине разговора они поменялись бутылками, что означало согласие Уивера на предложение Чессера. За миллион долларов.
Они медленно тащились по забитым улицам Вест-Энда. Уивер снял очки, потер переносицу и несколько раз моргнул.
Потом расстегнул воротничок, с силой оторвал его и облегченно вздохнул.
– Эта дрянь меня доконала, – сказал он.
За все время, что они ехали, стояли и снова ехали, он больше не сказал ни слова. Просто сидел и пялился на людей на улице, в основном, на девушек.
Чессер помнил, каким общительным парнем был Уивер раньше, году в пятьдесят первом-пятьдесят втором. Огромного роста, он был лучшим защитником университетской футбольной команды, но и в учебе его успехи были ничуть не меньше, если не больше. Словом, у него было все, что требуется для хорошей карьеры, за исключением тех бессмысленных требований, которые иногда выдвигают в высшей школе.
В это время Чессер ушел из общежития: у него появилась подружка, которая часто оставалась на ночь, из-за чего он постоянно пропускал утренние занятия. Звали ее Джессика. Чтобы доказать, что у нее широкие взгляды на политику и секс, она вела себя дерзко, даже вызывающе. Она-то и познакомила Чессера с Уивером. У нее было много знакомых среди радикальных элементов, боровшихся за интеграцию.
Чессер не имел ничего против интеграции, он был лишен предрассудков. Тут ему все было ясно. Но в отличие от большинства своих товарищей, он не испытывал чувства вины, которое требовало бы от него активных действий. Поэтому он предоставлял другим возможность произносить речи на собраниях и редко ходил на митинги. Это было нужно им, а не ему.
Именно это и нравилось Уиверу в Чессере. Трудно постоянно ощущать себя целью борьбы. Они с самого
