ступенями к неприступным старым стенам, они вошли внутрь – и тут же из ворот на них с лаем кинулась тощая псина, вслед за которой выскочила и хозяйка: высушенная как мумия, низкорослая смотрительница. Визгливым голосом она прочла им нотацию и бесцеремонно ткнула пальцем в табличку, извещающую, что место-де историческое и осматривать его дозволено только в урочные часы. Но стоило положить в костлявую руку смотрительницы двадцатифранковую купюру, как тощая псина сменила гнев на милость, словно только этого и добивалась. Не поблагодарив ни словом ни взглядом, хозяйка и собака исчезли в неизвестном направлении. Марен и Чессер остались одни.
Укрепления и внутренние дворы были восхитительно неухоженными. То ли у правительства не хватало средств на реставрацию, то ли эти средства осели в чьих-то цепких руках, но крепостные сооружения понемногу ветшали и превращались в живописные руины. Все заросло высокой, выцветшей на солнце травой, в которой темной зеленью выделялись пышные кусты чертополоха. Толстые плети куманики лезли вверх, сплетались между собой и уже заполонили все кругом. На каждом шагу попадались ежевичники. В нагретом воздухе среди деловито жужжащих пчел и мушек кружились невесомые золотистые пушинки бодяка. В этой заброшенности таилось куда больше очарования, нежели в добропорядочной прилизанности, какую встретили бы здесь Чессер и Марен, будь крепость отреставрирована.
Такие прогулки располагали к умиротворенности, вот почему Марен и Чессер обрадовались, когда наутро четвертого дня заметили, что «Шангри-Ла» и остальные корабли Шестого флота покинули бухту. Марен хвастала, что это она заставляла их исчезнуть, попросту прогнала этих мрачных серых вояк. Как? Послала им мысленно приказ.
В тот же день Чессер и Марен пошли гулять на мыс. Неподалеку от берега сохранились укрепления нацистов, которые они уже успели обследовать: закрытый бетонный бункер, выступающий над землей, – несомненно, бывшая огневая точка береговой артиллерии и рядом с ним длинный, прямоугольный подземный бункер – казарма для немецких солдат. В послевоенные годы, как установили Марен и Чессер, оба бункера превратились в места любовных свиданий.
В сотне футов от бункеров на берегу моря стояла необычной формы скала: она напоминала поставленную косо, на ребро, стопку гранитных плит. Словно какой-то гигант, соскальзывая в море, цеплялся из последних сил за берег и оставил на камне борозды от могучих пальцев. Скала была гладкая и теплая, так что Марен и Чессер захаживали сюда позагорать.
Они подолгу лежали здесь, глядя на Средиземное море.
– Какой сегодня день? – спросила Марен.
– Какое-то июля. Точно не знаю.
– Да нет, вторник, среда – или что? Чессер наугад назвал пятницу.
– А что? – спохватился он. Ему пришло в голову, что Марен заскучала.
– Ничего, – ответила она и сладко потянулась. – Незнание простительно, к тому же оно мне нравится. Правда, здорово?
Они долго лежали молча, рука в руке. Чессер повернул голову и залюбовался глазами Марен. Она смотрела в небо и внутрь себя. Чессер спросил, о чем она думает.
– О времени, – ответила Марен. – И знаешь, до чего я додумалась?
Ему и правда хотелось знать; его завораживал самый звук ее голоса, которому вторил шум прибоя. Она сказала:
– Я думаю, это из-за любви мы не бессмертны, а умираем и рождаемся вновь.
– Да?
– Да, потому что любовь делает время бесценным. Мы сомневаемся, смертны мы или нет – и это важно. Если б мы точно знали, что будем жить вечно, время потеряло бы смысл и любовники не могли бы дать друг другу ничего стоящего.
Идея вечной жизни – такой, как сейчас, с Марен – пришлась Чессеру очень по душе. Жаль, что у них нет никаких гарантий.
– Временем мы платим за любовь, – Продолжала она. Каждая жизнь – это деньги, которые можно потратить на любовь.
– Я уже чувствую себя богачом, – сказал он. – Несмотря на недавнюю потерю.
– Давай договоримся, – горячо предложила она, – прямо сейчас, здесь?
– Давай.
– В следующей жизни ты будешь мной, а я – тобой.
– Может, так уже было, – заметил он. – Вдруг мы и в прошлый раз об этом договаривались?
Она с минуту подумала.
– Вполне возможно, – пробормотала она и обернулась к нему.
– Но мы все равно договоримся, – сказал он. – На всякий случай.
– Хочу, чтобы ты чувствовал то же, что я теперь. Обещаешь?
– Обещаю, – поклялся Чессер. Он раздумывал над ее философией.
– Поэтому ты ничего и не боишься? – спросил он, уверенный, что так оно и есть.
– А чего мне бояться?
– Смерти.
– А ты не думал, что люди, быть может, больше смерти боятся рождения?
– Быть может, – признал Чессер.
Солнце сползало к черте, постепенно обретая четкий контур. Перед закатом оно стало похоже на
