Глава III
— Рядовой Белосельский, вы слышали команду?
— Извините, товарищ старший сержант, задумался…
На скуластом, загорелом лице сержанта отразилось такое изумление, словно Ваня вышел на построение в домашних тапочках.
— О чем, если не секрет?
— Да так… Ни о чем, товарищ старший сержант.
Сержант пристально смотрел на Ваню, точно решал в уме задачу с двумя неизвестными: что это — сознательное хамство или простодушие? Мишка горячо дышал Ване в затылок, готовый принять казнь вместе с другом. Но сержант неожиданно улыбнулся, вспомнив, видимо, что перед ним еще не солдат, а неотесанный штатский пень, с которого снимать и снимать стружку.
— Плохо, товарищ Белосельский, — назидательно сказал он, — оч-чень плохо! У солдата мозги должны быть всегда включены на внимание. Первая солдатская заповедь: знать свое место в строю и внимательно слушать команду. Запомнили, товарищ Белосельский?
— Так точно.
— Ну держись, Иван, за Вовочкой не пропадет, — обеспокоенно прошептал Мишка.
Вовочка — заместитель командира взвода старший сержант Зуев. Правда, Вовочкой солдаты называли его только за глаза — сержант не из тех, кто потерпит фамильярность. Он русоволос и голубоглаз, как большинство коренных новгородцев, и когда стоял перед строем, развернув широченные плечи, в нем чувствовалась древняя тяжеловесная сила новгородских ратников. Обычно Зуев не стеснял себя словами, особенно играя в волейбол — тут он мог высказать незадачливому игроку все, что в данный момент о нем думает, невзирая на чины и звания. Но когда Зуев чувствовал себя задетым, как командир, речь его становилась убийственно вежливой.
— Да и вид у вас, товарищ Белосельский… — Зуев развел руками, изображая высшую степень удивления. — Прошу прощения, но в данном случае трудно назвать вас рядовым. Солдат в строю — это же воин! Орел! А не какой-нибудь инвалид в обозе. Сапоги надраены, бляха надраена, ремень затянут. Пилотка на два пальца выше брови и чуть-чуть на правый глаз — молодцевато! Рота-а, поправить пилотки! Вот так… Ничего, ничего, со временем выработается автоматизм. Белосельский, даю две минуты, чтобы сапоги и бляха заблестели, как положено.
— Ну, что я говорил? — горестно шепнул Мишка.
Ваня помчался в казарму. За две минуты, щедро отпущенные Зуевым, сапоги можно привести лишь в относительный порядок, а для придания им настоящего вида и блеска у солдат существует целая наука: вначале сапоги надо высушить в сушилке или под батареей, затем намазать ваксой и снова высушить. После этого головки поливаются сладкой водичкой, чтобы на них образовалась пленка. Снова высушить и потом бархоточкой, бархоточкой… Но Ване было не до сапожной классики. Кое-как приведя сапоги и бляху в приличное состояние, он побежал на плац.
— Р-рота! Равняйсь! Рядовой Белосельский, по команде «равняйсь» смотрят на командира, а он всегда справа… Равняйсь! Сми-ирна!
Сержант взял под козырек и направился к командиру роты, наглядно демонстрируя молодым почти балетную красоту строевого шага.
— Товарищ старший лейтенант, первая рота для строевых занятий построена. Заместитель командира взвода старший сержант Зуев.
Сержант докладывал, нажимая на «о» и разделяя слова небольшими ритмическими паузами. Эти паузы превращали обыкновенный рапорт в торжество воинского ритуала. Вряд ли Зуеву были знакомы труды военных психологов, но его любовь к армии, со всеми ее установлениями и целями, подсказала ему, чем можно взять за душу молодых, строптивых, необученных. И строй замирает, покоренный значительностью момента.
Кстати, комиссар, а вы представляете себе, что такое строевой, он же парадный, шаг? Когда на разводе строевым шагом, да еще под оркестр, идет полк по двенадцать человек в шеренгу, как одна струночка, — душа замирает… На парадах не то. Там демонстрация силы, а здесь, где нет восторженных зрителей и праздничного декорума, — сама сила. И красота, если хотите. Мужская, требовательная красота братства. Но дается солдату эта красота многим и многим потом…
Вовочка ежедневно и истово гоняет нас, готовя к присяге. По-моему, он всерьез собирается за эти недели сделать из нас образцовых солдат. Вернее, за те часы, когда мы попадаем ему в руки. Помимо строевых и разных хозяйственных занятий, мы усердно изучаем уставы, знакомимся с частью, техникой, обилием солдатских специальностей. Должен вам сказать, что Вовочка также не чужд и теории.
— Строй дисциплинирует, — веско заявил он во время перекура, пресекая Мишкины разглагольствования о бессмысленности «шагистики». — Армия — это прежде всего дисциплина. И вам, Лозовский, не мешало бы это крепко запомнить. Умение ходить в строю вырабатывает у солдата чувство соседа, всего строя, обстановки: ты не один, не сам по себе, а часть коллектива. Твое «я» как бы сливается с общим «мы»…
И, заметив на наших физиономиях недоверчивые, ехидные усмешки, мгновенно переходит к практике:
— Рота! Становись!
Вовочка совершенно прав, комиссар, практика — лучшая проверка любой теории. В этом мы постепенно убеждаемся на собственном опыте.
Представьте себе, комиссар, белый от солнца бетонный плац. Синее небо без единого облачка. С трех сторон плац окружают разноцветные щиты с бравыми танкистами, летчиками, моряками и текстами, а за щитами море зелени. От берез, осин, тополей лежит на траве густая животворная тень. На газонах, отделенных от красных щебенчатых дорожек треугольниками беленого кирпича, трава растет мягкая, прохладная… а мы в тяжелых сапогах дружно топаем по середине плаца под беспощадным солнцем, подгоняемые не менее беспощадным сержантом.
Нога идет от земли на пятнадцать сантиметров, носок оттянут, частота ударов — сто десять в минуту. Пройдешь пятьдесят метров — живот начинает болеть. Немудрено: пресс работает с полной нагрузкой — любой живот убирается. Руки от груди и назад до упора. Голова поднята. Смотреть только вперед, иначе нарушишь строй. А если идешь в шеренгу, то есть впереди, — только глазами чувствуешь плечо соседа. Слышите, комиссар, плечо соседа!
Я чувствую плечи Мишки и Коли: они от меня справа и слева, и от их плеч идет ко мне волна надежности. Может быть, именно в этом чувстве надежности плеча товарища и заключена главная философия строя?
После строевой мы не смотрим друг на друга и вообще ни на кого. Куртки прилипают к спинам, пот течет из-под пилоток не струйками, а полноводными ручьями, ноги гудят, как телеграфные столбы, в наших некогда умных глазах отсутствует даже тень мысли… Мы мечтаем об одном — поскорее попасть в вожделенное место за казармой. Там, рядом со столовой три деревянные длинные лавки составлены покоем вокруг забетонированной ямы — полковой пепельницы. Там березы и тень. Там из длинноногого поильника бьет холодный прозрачный родник…
А неугомонный Вовочка требует:
— А ну, орлы, гляди веселей! Запевай!
Орлы квохчут, как мокрые курицы, недовольно и сварливо. Что за дела?! А сплясать не требуется? Но Вовочка твердо смотрит на Мишку, и… Мишка запевает. Первые слова вылетают из его пересохшей глотки с жестяным скрипом.
