— Да. Ричард Страуд.
— Твой друг?
— Да. Всем сердцем надеюсь, что он не погиб. В противном случае его смерть будет на моей совести.
— Как такое возможно, Тревор?
— Потому что последнее, что я помню, — это то, как я завалился спать на его койке.
— Пссс, Страуд! Не спишь, приятель?
— Нет, — последовал ворчливый ответ. — Ради всего святого, Ловелас, сейчас три часа ночи. Ты пьян, что ли?
— А не пропустить ли нам по стаканчику? Ричард Страуд сел на своей койке, прогоняя остатки сна.
— Те еще выдались выходные, а?
— Прекрасно провел время. Ты когда-нибудь испытывал оргазм?
Страуд засмеялся.
— Ты чертовски пьян. Давай я помогу тебе снять брюки.
— Оргазм, оргазм. Помнится, за прошедшую ночь я пережил три. Или четыре?
— Четыре? Это рекорд даже для тебя, не так ли? Тревор нацелил дрожащий палец прямо на кончик носа Ричарда.
— П-послушай-ка, С-Страуд. Т-ты всегда д-думаешь обо мне с-самое х-худшее. Я о выпивке тебе говорю. Оргазм называется. Мешаешь водку с ликером и… Я уже без брюк или как?
— Будешь, если по очереди поднимешь ноги.
— Ох! — Тревор Рул повалился на койку Ричарда, увлекая того за собой и глупо ухмыляясь. — Знаешь Беки?
— А мне казалось, ее зовут Бренда, — отозвался Страуд, высвобождаясь из хватки приятеля.
— Ах да. Когда я теперь о ней вспоминаю, мне думается — я точно уверен! — что ее имя Бренда. И у нее отличные ножки. — Он похотливо подмигнул Ричарду, пока тот стаскивал с него рубашку. — А бедра какие сильные! Понимаешь, что я имею в виду?
Страуд лишь засмеялся и покачал головой:
— Понимаю, конечно, но не считаю, что полковник Дэниелс пришел бы в восторг, узнав, как ты тут разглагольствуешь о сильных бедрах его дочери.
— Мне кажется, я ее люблю, — заявил Тревор с серьезностью, на которую способен только очень пьяный человек. Заявление было подкреплено громкой отрыжкой.
— Не сомневаюсь. На прошлой неделе ты был влюблен в брюнетку-секретаршу с третьего этажа. А неделей ранее ее место в твоем сердце занимала блондинка-журналистка. Ну же, Ловелас, давай положим тебя на твою собственную койку.
Обхватив Тревора одной рукой, он попытался поднять его, но тот был невероятно тяжел, и лишь глупо ухмылялся.
— Ладно, у меня идея получше, — сказал Ричард, осознав, что с приятелем ему не справиться. — Почему бы тебе просто не переночевать на моей койке?
Тревор красноречиво откинулся на подушки, а Страуд стал пробираться в темноте к его койке. Устроившись на матрасе, он произнес:
— Спокойной ночи!
Подняв голову, он заметил, как Тревор машет ему рукой.
— Спокойной ночи! — повторил он.
В ту ночь в посольстве взорвалась заложенная террористами бомба.
Выздоровление Тревора оказалось более болезненным, чем он предполагал. Пришлось провести месяц в госпитале в Западной Германии, прежде чем его отправили домой. Светила медицины, осматривавшие его, выходили из палаты, угрюмо качая головой. Левая часть его тела продолжала оставаться недвижимой.
— Подлатайте меня, — настойчиво повторял Тревор, — сделайте, что в ваших силах. А закончу я сам. Верьте моим словам — отсюда выйду на своих ногах.
Он заставлял сиделок читать ему все газетные статьи о взрыве в посольстве, переживая по очереди недоверие, затем отчаяние и, наконец, гнев. Гнев был особенно целителен, потому что давал силы бороться с болью, мириться с последствиями операций, следовавших одна за другой, выдерживать продолжительные курсы физиотерапии.
Получив официальное увольнение из морской пехоты, он решил избавиться от короткой военной стрижки и отрастить волосы. Медсестру, приходившую брить его каждое утро, уговорил оставить ему усы. От глазного протеза Тревор отказался.
— Мне кажется, так будет… более стильно, — заявила одна из медсестер, столпившихся возле его постели, когда доктор надевал ему черную повязку на глаз. Половина женского медперсонала была влюблена в своего пациента, и многочисленные увечья не отпугнули их от его мускулистого тела. Медсестры горячо восхищались его грубоватым красивым лицом, длинными руками и ногами, широким торсом и узкими бедрами.
— Эта повязка сочетается с вашими вьющимися черными волосами.
— Когда выйдете отсюда, придется вам палкой от девушек отбиваться.
— Тростью, вы хотели сказать, — ответил Тревор, рассматривая повязку в маленьком зеркале, кем-то ему одолженном.
— Не сдавайтесь, — ободряюще произнес доктор, — мы ведь только начали.
О смене времен года он узнавал лишь по изменяющемуся пейзажу за окном госпиталя. Дни были похожи один на другой, как близнецы. Он держал на прикроватной тумбочке календарь и каждый день вычеркивал по одной цифре, отслеживая таким образом ход времени.
Однажды санитар, который время от времени приходил к Тревору после смены, чтобы сыграть с ним в покер, положил на стул рядом с кроватью вещевой мешок.
— Это еще что такое?
Все вещи, которые смогли извлечь из твоей комнаты в посольстве в Каире, — пояснил санитар. — Твой отец решил, что ты захочешь взглянуть — вдруг сочтешь что-то достойным внимания?
Ничего стоящего в мешке не было, но одна вещица действительно привлекла внимание молодого человека.
— Передай мне ту металлическую коробку, пожалуйста.
Это была ничем не примечательная зеленая жестяная коробка с крышкой на шарнире и кодовым замком, состоящим всего из одной цифры. Каким-то чудом он вспомнил эту цифру и сумел открыть коробку.
— Что там? — поинтересовался санитар, с любопытством заглядывая Тревору через плечо. — Похоже на стопку писем.
Молодой человек почувствовал, как ему сдавило грудь. Он едва нашел в себе силы ответить:
— Да, так и есть.
Он совсем забыл о них, но сейчас события того далекого вечера всплыли в его памяти с кристальной ясностью.
— Привет, Ловелас!
— Здорово, Страуд! Чем могу быть полезен?
— Помнишь ту металлическую коробку, в которой ты хранишь деньги для игры в покер?
— Ну да, а что?
— Не станешь возражать, если я положу туда вот это для сохранности? — спросил Страуд, смущенно показывая ему стопку писем, перехваченных резинкой.
— Хмм. Это послания от жены, из-за которой ты ведешь монашеский образ жизни?
— Да, — подтвердил Страуд.
